Виктор Потанин - На вечерней заре

Когда зашли в ограду, Семен услышал запах дыма, — такой едкий, пронзительный дымок от осиновых дров, — и опять ему стало хорошо, и он наполнился ожиданьем.

Но вначале был обед, даже не обед, — полдник, время шло к вечеру. Семен почти ничего не ел, чтобы не взяла в бане одышка, только попил молока. А потом все ушли в ограду, он остался один на лавке. Сквозь полую створку он слышал смех снохи и сына и совсем успокоился. Потом сноха с внуком стали таскать из колодца воду, дымом запахло сильнее, и у Семена как-то нехорошо забилось сердце, прежде он не знал даже, в какой стороне у него сердце, но в последние годы оно частенько поднималось к горлу, принося с собой переполох в голову, — и зябли ноги, но потом отпускало, только оставался страх. И теперь опять стало страшно, но из ограды пришел крик Кольки — он звал кого-то играть, и голос внука был такой сильный, что Семен улыбнулся, а в голову вошло забавное, что он опять улыбнулся: «Ранний растет внучек, скоро по девкам зашарится. А вот большак не успел…» — и старику стало грустно.

Но через час сноха повела его в баню. Вышло, как и думалось Семену: Валя сняла с него рубаху, потом стала на колени и развязала тесемочки. Потом подсадила его на полок. Баня пахла свежим тесом, и от запаха кружилось в голове, но это круженье было не больное, а веселое, и Семен растянулся в полный рост и закрыл глаза. Сноха намылила ему голову, облила ее из ковшика теплой водой, так же осторожно обмыла тело и взялась за веник. Семен кашлянул.

— Развернись, сношка!

Валя засмеялась и ударила легонько веником по спине. Он опять кашлянул.

— Жарь, не жалей!

— Ну уж, — усомнилась сноха, но веник заходил быстрей, и Семен успокоился. Спина у него распарилась, и веник стучал по ней, как по резине. Видно, прошло уже много времени, потому что в дверь заглянул Павел:

— Уходишь старика-то.

— Ухожу… — согласилась сноха.

Семен слез на пол. В теле была легкость, какая-то незнакомая легкость, как на лугу.

— Вроде выше стал, — сказал он и схохотнул.

— Вроде выше, — ответила спокойно сноха и начала его одевать.

Сейчас особенно было стыдно Семену принимать услугу, и он стал думать, как бы не огорчать ее, но сноха уже просунула его руки в рукава, потом склонилась на коленки и завязала тесемки у штанов.

— Ну, мы готовы.

Чистая рубаха прильнула к горячему телу, принесла прохладу, и Семен вздохнул полной грудью. Сноха взяла его за руку, сама вышла первая, но старик вдруг закричал:

— Голову оторвала!

— Кого? — не поняла Валя и заглянула в баню. Лоб у старика был выше притолоки, и Валя захохотала: — Ты пригнись, пригнись!

— Не могу!

Она не поверила и больно дернула его за руку, но Семен опять вскрикнул.

— Да пригнись ты, Семен Петрович!

— Не могу. Спина разогнулась, распарили…

Опять захохотала сноха, думая, что от радости старик шутит.

— Ну, хватит, — и опять дернула за руку, и опять старик вскрикнул и слабо сказал:

— Пашу позови…

Пришел сын, заглянул в баню, потрогал притолоку и так громко захохотал, что Семен замотал головой. Павел скомандовал:

— Пригнись, гренадер!

— Прости, Паша, не могу.

— Да не мучай ты его, — сказала тихо Валя и вышла.

Тогда Павел принял решение. Он взял Семена за плечи и попробовал согнуть ему спину, но спина не давалась.

— Ну, отмочили…

— Не ругай, Паша. — И тогда Павел осторожно положил отца на руки и протянул его длинное тело в дверь вперед головой.

— Валя, принимай.

— Неладно, неладно! — закричал Семен и схватил сына за руку.

— Ты чо? — сказал хмуро Павел.

— Нельзя выносить. Примета худая, — сказал тихо Семен и сел на полок.

— А чо? Умрешь? — спросил Павел и сразу пожалел, что не сдержался.

— Умру. И про Ваню никто не расскажет. Ты жо его почти не знал…

— Кого ты? — не понял Павел и совсем рассердился. — Ломать прикажешь?

— Вынь притолоку. Чо уж? — не то спросил, не то согласился Семен.

Павел принес топор и долго стучал им, пока не выбил бревешко. Рядом стояли Валя и сын. Коля крутил головой, но, когда выпало бревешко, он, испуганный, бросился в баню и вывел деда за руку. И только за порог вышли, как баня нехорошо скрипнула и осела. Передний косяк весь выпал наружу. Павел напрягся:

— Сложили баньку…

— Прости, Паша. Я пожить сдумал, — сказал тихо Семен и закрыл рукавом глаза.

Задумчивый солдат шел по дороге. Места были чужие — пустая степь и зной. Сапоги ступали в пыль, как в муку, от подошвы сильно жгло ноги. В небе порхали маленькие серые птицы. Хотелось пить и поговорить с человеком.

Час назад солдат сошел с поезда. В вагоне было весело и прохладно. От скорости поезда рождался ветер, заходил в окна, оседая на лицах. В вагоне все любили солдата, смотрели на него бережно, с нежной грустью. Он рассказывал про южные края, откуда ехал, про мать и слепую сестру, которая ткала на фабрике голубые ковры. Солдат был прост и понятен, звали его Владимир. Он видел, как люди прижимаются к нему на миг сердцем, и платил им самым дорогим — откровеньем. Одного не сказал — зачем сходит с поезда посреди степи.

На маленькой станции стоял поезд минуту. Солдата вышло провожать много людей. Глаза у всех были темные, прощальные, и он захотел утешить:

— Земля круглая, сбежимся, — но больше ничего не придумал.

— Мать не забывай, ты же поилец-кормилец, — сказала робкая старуха и уставилась в землю, вспомнив о своих детях.

— Чемодан на плечо поставь, а то руку оттянет, — предложил кондуктор, его круглое, женское лицо вспыхнуло, сделалось виноватым.

— Красивой тебе невесты… — сказала бойкая девушка и вдруг сделалась печальной. Дернулся поезд.

— Встретимся, все равно встретимся! — почти кричал Владимир, но поезд уже двинулся, в тамбуре осталась та девушка, беспомощно махала рукой, искала его глаза, но мешало солнце. Солдат видел ее длинные, милые волосы, розовую руку, хотел улыбнуться, но в голове стало больно, поезд слился в сплошную зеленую линию, она обрывалась, таяла, потом ее поглотил свет. В ушах поднялась тишина, в рельсах запылали синие блики.

На станцию беззвучно пришел автобус. Открылась дверца. Спустились на землю угрюмые, измученные жарой люди. Последней вышла хромая женщина с девчонкой. На девчонке болталось бледное, короткое платье, трусики выглядывают. Она стала поддергивать их на виду у всех, видно, стыда еще не знала, глаза ее блаженно круглились.

— Мам, а где паровозы? Где твоя больница?

Женщина поправила на голове зимний платок, громко чихнула и оперлась на палку. Подошел Владимир.

— Мамаша, далеко до Выселок?

— Дуй прямо — десять верст. К кому ты?

— К Тоне Грачевой.

— Знаю. У меня мужик оттуда. Ты кто ей, добрый человек?