Виктор Потанин - На вечерней заре

— Ты украсть хотел! — догадался старший и пошел на Владимира всей грудью.

— Я тебе укра-а-ду, укра-а-ду. Ишь, наглядел шарфик.

Сашка тоже заревел и затопал ногами. В коленки ему ткнулась кошка, стала тереться, но он оттащил ее в угол и опять распустил голос. Лицо посинело, не видело, как старший стучал головой в живот Владимиру и грозился:

— Сейчас сдам мамке! Сашка, приставляй двери! — Сашка кинулся к двери, коленкой зацепился за кошку и упал на спину. Владимир стал поднимать его. Сашка царапался, глаза страшно выкатились и не мигали. Владимир отступил к двери, перед ним опять вырос старший:

— Попался, который кусался!

— Я не кусался, — чуть улыбнулся Владимир, но в глазах потемнело от боли. Старший поднял Сашку, встал рядом, высоко выпятив грудь. Дышал в себя, покраснела шея, а Сашка пыхтел и переступал ногами. Владимир зажмурился и отвернулся к стене. От зеркала отскочил на стену белый свет, и она горела. Скрипнули тихо ворота. В избе застучали по полу быстрые шаги, и в комнату зашла высокая женщина. Ребятишки кинулись к ней в подол, как цыплята, она вжалась в косяк и глухо сказала:

— Зачем приехал, Владимир? Я тебя узнала. Ты в жизни такой же…

Он пошел ей навстречу, она шатнулась вбок и стала пятиться спиной в избу. Владимир шагнул следом. Женщина выскочила в ограду и остановилась. Сашка орал во все горло:

— Мамка, куда ты?

Владимир вышел в ограду. Женщина повернула лицо.

— Подразнить зашел? Уезжай обратно.

— Тоня! — он задохнулся.

— А у Тони — орава. Слышь — орет приданое…

Владимир приблизился совсем близко и, не зная, что делает, протянул вперед руку. Рука наткнулась на ее плечо, по ней сильно ударили, когда открыл глаза — женщина уже бежала по улице, все время оглядываясь, на плечи упали волосы. Они были длинные и блестящие. Владимир бросился за ней, она побежала отчаянней, уж кончилась улица, и там, за деревней, остановилась. Дождалась. Открылись огромные черные глаза, как у старшего. Потом он услышал ее голос:

— Уезжай… — больше ничего не сказала, пошла в поле. Теперь не оглядывалась, смотрела в ноги, волосы скатились на грудь. С дороги свернула туда, где начинались березы. Деревья росли редкие, сквозь них просвечивало солнце, и каждый ствол стоял отдельно. От белой коры отходили темные сучья. Тоня двигалась медленно, ее догнал старший и Сашка, схватились за платье и стали вопить, как перед смертью. Владимир тоже решил умереть, думая о себе, как о чужом и далеком. Они дошли до леса, солнце спустилось ниже, светило им, видно, в лицо, и Владимир видел, как они от него заслонялись руками. Их медленно скрыли березы.

Опять вступил в деревню. Из всех оград выскочили люди и смотрели на него веселыми глазами. Но он ничего не видел. Остался позади последний дом и тополь. Дерево шевелилось под ветром.

На дороге крутилась пыль, кто-то сзади смеялся. На поляне все так же стоял теленок, пригнул длинные уши. Он присел с ним рядом, уткнулся головой в теплую шею. Теленок закрыл глаза, и Владимир поднялся на ноги. Но только поднялся, в голове вспыхнули голоса Сашки и старшего, он отогнал их, но они не отступали. Шагнул вперед и стал считать шаги. Наступал вечер, кругом было тихо и пусто. Владимир оглянулся, и ноги опять потерялись. За деревней стояли три фигуры — одна большая и две маленьких. Ему показалось, что они махали. Но когда вышло из облака солнце, он увидел, что люди стоят неподвижно. По небу двинулись красные полосы — возникала вечерняя заря. Она возникала постепенно, разгораясь до большого огня. Владимир шагнул вперед и опять оглянулся. Люди шли за ним. Волосы у них слабо светились от зари, и он испугался, почему они идут медленно, — остановится сердце. Заря заняла полнеба — и он увидел их лица. Но они выглядели слабо, неясно. Он уже не мог дождаться. Тихо, как по воде, побрел навстречу.

Издалека, с холодных морей, пришла осень. Над городом полетели дикие гуси, и Миша Сорокин затосковал. В парке на танцах — все локти обдерешь, с билетами в кино тяжело, по улицам холодно гулять. Скучно Мише. Стал к матери в деревню по субботам ездить. Там и арбузы поспели, дыни налились, ешь — не хочу.

В деревню Петровку возил Мишу на колхозном автобусе Степан Шутов. Автобус еще новенький, чистенький, ходил до города два раза в день. С последним рейсом забирал Мишу.

К остановке Миша выходил сердитый, надутый. На шее — розовый шарфик, в кармане поет транзистор. Все глядят на Мишу — не моргнут: «Какой американец!» Он не узнавал знакомых, глядел поверх их отрешенно и гордо. О чем с петровцами говорить, коли у тех на уме сенокос да коровы. Ничего они в жизни не видели, в большие города не ездили, с великими артистами не знались. Головешки. Не горят — чадят.

К автобусу пропускали Мишу без очереди. Степан открывал дверцу, кланялся весело, с размаху:

— Милости прошу к нашему шалашу!

Миша суровел совсем:

— Опять график прыгает!

— Пять минут опозданьица, Михаил Егорович, — смеялся Степан, щуря большие карие глаза.

Миша садился на переднее сиденье к окну.

Выезжали в степь, в приволье: в автобусе горячо пахнет донником, пшеничной соломой. Миша наблюдает природу, курит сигарету. Сосед на разговор тянет:

— Когда, Егорович, женимся?

Миша молчит, шевелит бровью, ведь глупый же вопрос. Сосед хмыкает, сиденье скрипит: стыдно.

— Я ж по-свойски, Егорович, а ты губы втянул…

Автобус бегал хорошо: шины не лопались, мотор не глох, и все за это любили Степана. А больше всех мать Мишина — каждую субботу автобус ей сына к ограде подвозил. Мать топила для Миши баню, ставила на загнетку флягу горячей воды, в магазин за бутылкой беленькой бегала. Из бани Миша выходил гладенький, веселый, пахло от него березовым веником и сосной. Подолгу у зеркала стоял — прическу делал набекрень. К столу садился молча, пальцем по шее щелкал:

— Сообрази!

«Как уж мужик, приказы шлет», — угрюмо думала мать, ставя на белую скатерть бутылку и хрустких огурчиков с рассолом. Миша наливал в стакан до середины, сильно носом шмыгал, глаза скашивал:

— За тебя, мать, жить тебе столько же.

— Много ложишь, сынок. Только б тебя поженить. Поглядеть…

— Завела…

— Внучонка ж охота…

— Э-э, — свирепел Миша, еще в стакан наливал. Разнимались стены, пела в груди музыка, и все, что держалось там на запоре, — лезло:

— Скоро мастером буду. Почет, денежки… Хату в центре отхвачу, мотор куплю! «Яву» знаешь, мотоцикл? Не знаешь… Эх, коровьи подойники. Ничего вы не знаете.

— Не ладно так, Миша. От подойников сам пошел. Всю войну…

— Не трепитесь, мамо…

И мать обижалась, становилось ей горько. Плакала, плакала…

— Хватит нюни-то. Хочешь, завтра платье куплю? Станешь теткой городской.