Виктор Потанин - На вечерней заре

— Сам играю, сам пою. Не то жарко — усну.

— Кто рыбу наловил? — осторожно спросил Владимир.

— А-а, старуха штаниной… Сейчас в буфет сдадим, за обновами пойдем. А ты чей?

— Я не ваш. Я к Тоне Грачевой.

— На ночку.

— Я в гости…

— Оно, конешно, — дело молодое. Такого ухажера у ней не бывало… Какой у тебя рост?

— Забыл.

— В мячики играешь?

— Что вы! Это — баскетбол…

— Ты сурьёзный. А то бы ночью-то поиграли!

— Вы о чем, отец?.. Поди, Абрамова знаете?

— Кольшу-то… Он тоже за ней похаживал. Тот — сверло. Теперь в город утягал. Там дураков нет. Первое место возьмет.

Лошадь в оглоблях дернулась, глаза у ней заслезились, и пошла без спроса.

— Сладкой ночи, солдатик!

Телегу качнул ухаб, и старик упал прямо на короб. Притворно заохал и стегнул лошадь концом вожжей, но она даже не обернулась. У Владимира по спине пробежал холод, хотелось кинуться за телегой, выпытать, дознаться, но ноги уже жили отдельно, и он их не слышал. Тихо тренькала балалайка, потом залилась вовсю, и старик ей подпелся. Владимир поднял глаза — по обочине прыгала зеленая птичка, смотрела на него, хвост кверху задрался и вздрагивал. Он злобно пнул в нее камень, дышать стало легче. Пошел вперед. Попался белый сонный теленок с длинной шеей. Теленок уставился на него и мыкнул. Дальше увидел на поляне поленницу, гнилые жерди и пригон — мазанку под соломенной крышей. Солома старая, кругом ощетинилась. Рядом — низкий дом с тополем. Началась улица. Она была короткая, насквозь просвечивала, видно, деревня стояла маленькая. Сильней захотелось пить, под языком плавала соль, запеклись губы. Второй дом был с воротами, но они пригнулись, хотели упасть в улицу, но в грудь им уперся березовый кол и поддержал. Из ограды выскочил мальчик и погнался за курицей. Та ходила с цыплятами — недельными, они бросились под нее. Она распушила крылья, замотала головой, вцепилась лапами в пыль. Владимир попросил напиться. Мальчик повел его в ограду, все время оглядываясь и тяжело дыша. У крыльца сидел в корыте с водой другой мальчик, помельче этого, бил себя по животу ладошками, закатив глаза. Старший закричал:

— Сашка, хватит, вода колодешная!

Тот не слушался, только показал один глаз, но тут увидел солдата, упал на спину и заревел. Вода под ним вскипела, плеснулась через край. Владимир поставил его на ноги и тихо провел ладонью по желтой спине до пяток. От ладони остались белые бороздки, — и Сашка уже не ревел. Медленно вышел из корыта. Старший принес тряпку, стал вытирать ему ноги, каждый палец отдельно.

— Наш заинька теперь чи-и-стенький, лапки бе-е-ленькие… Вот какие мы!

Сашка сильно потянулся. Круглый живот скобкой выпятился, посредине означилась ямка, шея в плечи нырнула, — и Сашка стал совсем круглый и теплый. К нему лениво пробралась кошка, он сгреб ее за передние лапы, понес в избу.

В избе было пусто и чисто. Сашка залез с кошкой на стол, стал ее обнимать, но старший согнал их и отправил в горницу. Передний угол в избе завешан одеялом, там что-то пискнуло, и старший кинулся за ширму. В руке держал бутылочку с молоком.

Владимир присел на лавку и забыл, где он. В голове стало тесно и жарко, вошла туда женщина в темной шали с девчонкой, поднялись ее глаза, настойчивые, со смешинкой, замотал головой старик с балалайкой, сердитый и говорливый, на миг проснулся жуткий смысл его слов о Кольке Абрамове с Тоней — он весь каменел, сжимал плотно веки. Хотелось отвязаться от этих слов, погасить их, но они разгорались, не слушались — он подгибал под себя ноги все дальше, дальше, но страх не отпускал, и делалось его все больше. Решил спросить у старшего о Тоне, но тот исчез надолго. Владимир откинул одеяло и увидел зыбку. В ней лежала уже большая рыжая девчонка и сосала из бутылочки молоко. Скосила глаза на Владимира и перестала сосать. Открылось чистое веселое личико. Оно спокойно разглядывало солдата, ресницы быстро мигали. В подушку вросли золотые волосы, возле них змейкой шмыгнула тень. Губы чмокнули несколько раз воздух, сморщились и опять нашли соску, ресницы сразу замерли, щека, ближняя к окну, покраснела. Старший наклонился в зыбку и нажал мизинцем девчонке на нос:

— Скажи «би-би».

Она пискнула, и он радостно оглянулся.

— Много у вас народу, — тихо сказал Владимир.

— Все на мне… Мать у нас на работе, они — на мне… — грустно повторил старший.

— Отец-то живой?

— Неживой. Трактором стоптали. Пьяный в борозде уснул… А мать скоро придет. На дойке сейчас.

— Ты с ними устаешь? — спросил Владимир и покраснел.

— Привыкший. Гляди-ко, Зинка-то совсем рыжая! Не знаем в кого… — глаза у старшего стали утомлены, — к зыбке приучили, без нее не спит…

— Сколько тебе лет? — опять спросил Владимир.

— Все мои, — неожиданно обиделся старший и принес в ковшике воды.

— Просил, так пей. Хлеба надо? Я уж привык кормить…

— Кого кормить-то?

— Да дядю Леню. Со станции ездит. Мать от него ревет. Прогоняли, все равно ездит.

За ширмой раздался неясный всхлип, и старший опять метнулся в передний угол и неожиданно позвал:

— Смотри-ко, зубы режутся!..

Владимир наклонился к зыбке. Зинка отбивалась от мухи и раскрыла настежь губы, то ли от обиды — они никак не смыкались, из красных коротеньких десен вышло два зуба. Старший хотел их потрогать, поднес к губам палец, но быстро отдернул и восторженно оглянулся, и вдруг Владимир увидел большие прекрасные глаза, черные, высокие брови, между ними таилась морщинка, видно, родилась от больших мыслей и тяжелой работы, стало нестерпимо жаль этих глаз, так жаль, что забылось свое горе, отошла Тоня, зловещий старик с балалайкой, и он не вытерпел — прижал к себе старшего со всей мочи, начал гладить его волосы, плечи, радостно представляя рожденье своего сына, и все в нем буйно замерло, остановилось, только слышались короткие худые плечи, они тихо дрожали, медленно сползая вниз, уходили. В комнате упал стул, вскрикнул Сашка, и старший бросился туда, за ним Владимир. Вначале ослепило огромное круглое зеркало, полное солнца. Света делалось все больше, больше, глаза слепили, не верили, не хотели верить, но свет стал меркнуть, исчезать, и тогда Владимир снова видел отчетливо, ясно, высокого парня на берегу моря в белой рубахе, с веселыми горящими зубами. Он был такой знакомый, давнишний, но никак не вспоминался, хоть и стоял и жил в нем с рождения, — и тут Владимир узнал его — схватился за стул, чтоб отдышаться.

Над фотографией спускался с зеркала синий вязаный шарф. Он взял и развернул его во всю ширину, на него закричал старший, но голос дошел слабо, как в полудреме.

— Не задевайте! Мать не велит трогать.

Старший выдернул у него шарф. И Владимир совсем очнулся. Старший и Сашка стояли рядом, смотрели на него в четыре испуганных злых глаза.