Лидия Обухова - Глубынь-городок. Заноза

— …Да, да, — машинально повторял Павел, — вы совершенно правы. Я думаю точно так же.

Он бездумно следил, как двигались серые гусеницы бровей на мучнистом лице Покрывайло.

— Любовь — это соединительная ткань, — грустно бубнил тот. — Она собирает воедино все наши разрозненные впечатления о человеке, ловко вращивает в них домыслы, и вот ходит по земле волшебная фигура с руками и ногами. Сердце ее излучает благородство, глаза — сияние. Ах, милый седовласый ребенок! Не бери свою игрушку в руки и не забывай, что она боится огня и воды.

— …Нет минуты, чтобы я не чувствовал тебя, не обращался мысленно к тебе, — говорил Павел Тамаре. — Это как на фронте. Что бы ни делал, о чем бы ни думал, никогда не покидает ощущение смертельной опасности. Ты меня наполнила всего. У меня душа поет. Болит и поет. Я буду любить тебя всегда. Даже если стану к тебе груб, холоден — не верь этому. Я все равно люблю тебя.

— Пойдем, пойдем! — твердила Тамара. И это пылавшее от ветра лицо, разлетающиеся волосы, глаза, которые горели сейчас восторгом движения, были обращены к нему, и только к нему… — Пойдем, будет гроза!

— Когда говоришь мне «ты», мне кажется, что ты ко мне прикасаешься. Даже мурашки бегают.

Она обернулась с приоткрытым ртом и, застыдившись, приложила на мгновение ладонь к своей обнаженной шее. Но в ту же секунду побежала вперед по сырой луговине, спотыкаясь, проваливаясь в рытвины, падая и хватаясь за него.

Они скакали, как двое глупых жеребят, кричали, топали, пока дождь не настиг их у колеи.

— А нельзя ли по лесу? — бесшабашно махнула рукой Тамара.

И они свернули на боковую тропу. Там было так грязно, что босоножки ее завязли. Они хохотали и оглядывались, не понимая, где очутились. Дорога уперлась в добротные ворота, за которыми теплился в глубине двора огонек.

Павел постучал сначала тихо, потом начал дубасить, не жалея кулаков, наперегонки с громом.

— Скажите, которая дорога ведет на Сердоболь? Мы заблудились! — крикнул он, когда после долгого ожидания в калитке показался наконец хмурый заспанный человек полуинтеллигентного вида под зонтиком и с собакой, похожей на быка.

Собака натянула поводок и дружелюбно заластилась к Тамаре.

— Так вы ради этого меня побеспокоили? Из-за такой мелочи? — сварливо проскрипел человек.

— Для нас не мелочь, если мы простоим всю ночь под дождем.

— Все только о своих удобствах думаете… — Он уже с откровенной злобой смотрел на них.

— Желаю, чтобы вам тоже вот так не отпирали, когда постучитесь! — закричала ему в спину Тамара. — А собаку лучше отпустите! Бедный пес! Какому цепному хозяину достался!..

Вправо, влево, десятью шагами назад, десятью шагами вперед они выбрались из тупика. Зарницы стали затухать, но и мгла поредела. Они вышли, держась за руки. Снова перед ними было ровное место и низко-низко, на полнеба, свинец удалявшейся тучи…

— Давай пойдем сейчас на вокзал и выпьем, — предложил вдруг Павел.

— На какую тему?

— Так, безыдейно. За тебя и за меня. Впрочем… — Он обшарил карманы и весело изумился: — У меня, оказывается, с собой нет денег!

Тамара ответила ему в тон:

— У меня тоже!

Перед ними лежал Сердоболь с редкими расплывающимися огнями фонарей. Они шли по пустым улицам, не останавливаясь, но чувствуя, что все вокруг принадлежит им! Они почти растворялись в предутренней мгле. Это была странная близость втроем; город не мешал им. Может быть, если б его не было, то и ничего бы не было между ними. Он прорастал сквозь голые пустыри и нуждался в любви и заботе. Его огни в низине были первыми разведывательными огнями. А они, как следопыты, с волнением и надеждой вглядывались в его неясные контуры, как в собственную будущность.

Когда Павел довел Тамару до дверей темной гостиницы, она запоздало ахнула: что же ей отвечать дежурной? Откуда она появилась на рассвете с ногами, заляпанными глиной, и волосами, сбившимися в ком?

— Хочешь, погудим? — предложил Павел. — Будто мы ехали на машине, машина застряла и только сейчас выбралась.

Она громко расхохоталась, но тотчас испуганно зажала себе рот ладонями, издали погрозила ему пальцем.

Тамара на цыпочках взошла на крыльцо. Дверь, открываясь, пропустила узкую полосу света.

— Вот так и не заметишь, как жизнь пройдет, — сам себе жаловался Покрывайло, — облысеешь от чужих подушек. Если б у нас не наматывалось, как нитка на катушку, прошлое, какими мы были бы бедными!

Павел очнулся. Но Покрывайло уже кончил. Он был безнадежно пьян. История собственной жизни, рассказанная им только что со всей обстоятельностью, так и осталась никогда не узнанной Павлом. (Позже, когда он перебирал томительными днями всю жизнь в Сердоболе, он пожалел даже и об этом.)

«Мечты должны сбываться. Мечты должны обязательно сбываться», — повторял себе Павел, сидя рядом с Покрывайло. Та девочка в желтом платье, похожая на одуванчик, которая спускалась по откосу железнодорожного полотна, когда он смотрел на нее из окна вагона, должна была явиться в его жизнь! И разве он виноват, что это случилось только сейчас! Разве он не заслужил немного счастья?

Снова время покатилось вспять, дальше, дальше, к школьной парте, когда Лена Голубкова, тряхнув короткой стрижкой, не то пообещала, не то подразнила его:

— Ну что ж, ты поедешь в Москву на исторический, я — в театральный. Встретимся как-нибудь.

— Но ты же не любишь Маяковского! — в отчаянии воскликнул Павел, как, если б был старше, сказал: «Ведь ты не полюбишь меня!»

Она улыбнулась, встала в позу и продекламировала низким голосом:

Павел безнадежно махнул рукой. И все-таки как он обрадовался, когда в сорок втором его нашло просмотренное цензурой, сложенное треугольничком письмецо Лены Голубковой! Эта фронтовая заочная любовь развивалась по всем романтическим канонам того времени. Они обменялись сначала фотографиями, потом клятвами; он носил ее плохо исполненную бродячим фотографом пятиминутку в нагрудном кармане и даже как-то попросил своего друга капитана Следнева, «если что случится», переслать обратно. Следнев пообещал.

Уже на исходе войны, когда их полк застрял по приказу высшего командования в маленьком белорусском городке, не переступая государственную границу — хотя граница армии катилась между тем неудержимо к Эльбе! — и целый месяц блаженного отдыха приучил их к мысли, что теперь для них все кончено, они остались живы, — в самый разгар этой ленивой тыловой жизни Павел получил последнее и обидное письмо от Лены: она вышла замуж. За режиссера. Просит извинить. Он встретит другую, лучшую, чем она.