Лидия Обухова - Глубынь-городок. Заноза

Казалось, ее вполне удовлетворяла жизнь комнатного цветка на подоконнике. А между тем это было неправдой. Она была беднее душой, чем другие, это так, но к чему-то и у нее существовало призвание — не могло не быть, — только никто не докопался до него до сих пор, у нее же самой не было потребности искать. Та спокойная жизнь в достатке и всепрощении, которой ее окружил Павел, была, по сути, несчастьем Ларисы, преступлением против нее.

Но ни она, ни он этого не подозревали. Павлу было удобнее не думать о Ларисе, как о человеке, а только как о жене. Он уверял себя, что делает это из любви к ней, но на самом деле это было уже равнодушием. Любовь многое прощает, но она всегда и требует. Мы охотно предоставляем право быть смешными, глупыми только тем, до кого нам нет дела. Мы не пошевелим пальцем, чтобы исправить их.

Лариса же, о которой тетушка Аделаида говорила, что она, как веретенышко, только все вертится вокруг себя да толстеет, понемногу увядала, теряла жизненные соки, и никто этого не замечал.

Выйдя замуж, она решила, что все кончено; ничего больше не нужно, никаких попыток себя украсить; и волосы, серые, плохо причесанные, бывало, до вечера болтались у нее по плечам.

С годами она стала мнительна: каждый месяц меняла замки, припрятывала и бдительно хранила старые лоскутья, ленточки, письма. И в то же время была полна вздорного и ребячески-важного самомнения: жить надо только так, как она! А она кое-чего стоит, если на ней женился такой человек, как Павел! В постели она прижималась к нему, как малая пичуга к ветке дерева. Это была подсознательная благодарность за то, что дерево приютило. В сущности, она уже давно не любила мужа, но не знала этого. Он был ей необходим: она не знала ничего другого. Если б он умер, она, возможно, тоже умерла бы от горя, а может быть, приняла это почти спокойно, как одну из долговременных командировок, с которыми начинала свыкаться.

У самой слабой души есть цепкость и эгоизм гораздо больший, чем у сильных, потому что это ее единственная защита. И тогда как щедрые натуры могут невозбранно брызгать огнем, освещая все вокруг, другие инстинктивно берегут каждый уголек, даже теплую золу, если она может согреть ноги.

Лариса не заметила в Павле никакой перемены. Она прибралась, как смогла, ради его приезда: сырые полы пахли лакрицей. День был душный, предгрозовой, и первые капли ложились на карниз с металлическим звоном, плашмя. Павел подошел к окну.

Каждая капля хорошо была видна в воздухе, ее освещало косое солнце. Потом тучи сдвинулись, дождинки зачастили, посыпались с торопливым гулом, а железные крыши соседних домов разом помолодели. Рамы стали неподатливыми, тугими, они не хотели захлопываться, и шпингалеты вырывались из рук.

— Ой, ой какая молния! — Лариса прикорнула возле его плеча. — Теперь, наверное, зарядит надолго.

Пыльные стекла засияли рваными дырами расплывшихся капель. Высотное здание на Котельнической набережной, белое, в легком водяном тумане, стало казаться еще воздушное, нереальнее, как видение будущего.

— Посмотри, а милиционер все так и стоит на своем месте! — воскликнула Лариса с детским воодушевлением.

В самом деле, пока шло водяное буйство, постовой в дождевике с остроконечным капюшоном неукоснительно сторожил пустую, промываемую из конца в конец улицу.

Мечты должны сбываться! Иначе, неутоленные, они остаются шипом в сердце и ноют к плохой погоде. Мы должны получить в руки то, что в прежние годы грезилось счастьем.

Павел плохо слушал Покрывайло. Мысли его блуждали. Счастье или несчастье случилось с ним в прошлую ночь?

Голос у Покрывайло дребезжал, казался натужно-резким или вдруг тонко скрипел, как если бы проводили пальцем по стеклу. Отечное лицо с мучнистыми щеками и лбом, широким, как лопата, философически-грустно склонялось над граненым стаканом.

В «Сквознячке» на распахнутых окнах раздувались занавески. Ветер был какой-то растрепанный: повеет один раз и принесет запах пыли с дороги, где только что прошел «ГАЗ-69-а» с брезентовым верхом; потом зашумит с другой стороны — и запахнет сладким цветным горошком, который растет тут же, за оградой, в цветоводстве.

— Любовь вовсе не занимает такого огромного места в жизни, как принято думать, — говорил Покрывайло. — Есть множество потребностей и интересов, кроме нее. Сосчитайте: много ли мы любим в жизни? Часы, дни. А на службу ходим десятилетия. Едим и спим из пятидесяти лет — тридцать. Но попробуйте втолковать это влюбленному или самому себе, когда находитесь в подобном состоянии. Любовь обладает страшной силой концентрации. Она мобилизует все силы и направляет их только к одной цели… Вам не противно, что я говорю столь наукообразно? Мне нравится объяснять явления, хотя при этом я и не изменяю их. Но вот что интересно: даже в самом ярком пароксизме страсти мы умом знаем, что он продлится не только не вечно, но даже и не слишком долго. И все-таки попробуйте отнять его у нас! Скорее мы сдохнем, и без всякого сожаления.

— Да, да, — проговорил рассеянно Павел, — вы совершенно правы.

В голове его гудело от волнения и бессонницы. Минутами ему казалось, что время сместилось и все еще длится ночь, вся в сполохах.

Тогда было темно, как в мешке. Ни единой звезды. Начинался, но не шел дождь. Иногда ударяла капля, свинцовая, предостерегающая. И снова небосклон сверкал, заливался далеким багровым огнем.

Они шли с Тамарой по дорого, все дальше и дальше от Сердоболя.

Глаза Тамары, обращенные к нему с немым предостережением — или с ожиданием грозы, вихря, — тоже были в сполохах.

— Послушайте, будет гроза? — иногда тревожно-весело спрашивала она.

И Павел ощущал вдохновенное счастье: сжечь все мосты, как эта идущая гроза сжигала, испепеляла безмолвным огнем низко висящие над горизонтом тучи; и вся земля перед ними — будто по ней прокатилась шаровая молния — пылала в это мгновение отсветом далекого орудийного залпа.

— Пусть будет гроза! — бормотал Павел, не слыша сам своих слов. — Пусть! Пусть! Пусть!

Пунцовый огонь репейника пылал в двух шагах от их ног, и Тамара почему-то все смотрела на этот странный полуночный цветок. Он казался ей сгустком отдаленных зарниц, которые падали откуда-то с края света, где, как в котле, бурлили грома. Он светил в темноте молча, подобно факелу. Он бесстыдно освещал эту ночь и стоял на водоразделе жизни — прежней и новой, мигая, как светофор: остановись!

Но она, откинув волосы со лба, сказала ему и всему свету:

— Пусть!

По всем дорогам, если ты захочешь этого, через все завалы и пропасти я пойду за тобой. Я пойду впереди тебя, я заслоню тебя от пули. Я вынесу тебя на руках из боя. Слушайте все! Сегодня я, Тамара Ильяшева, полюбила этого человека!..