Лидия Обухова - Глубынь-городок. Заноза

— Будешь выходить замуж, Серафима, приеду, покатаю тебя вместе с женихом, — сказал Ключарев, оборачиваясь к ней. — Обязательно приеду, если только в церковь венчаться не пойдешь.

— А на что мне церковь? — бойко отозвалась Сима, но потом усмехнулась хитрой и немного просительной улыбкой. — Только ведь это очень красиво, товарищ секретарь! И фата у меня уже есть…

Почему-то тогда Ключарев не спросил ее: «А ты комсомолка?» или «Почему не вступаешь в комсомол?» Должно быть, он почувствовал, что такой вопрос будет похож чем-то на окрик, а не так, не так надо было возразить в тот момент девушке!

Ключарев посмотрел на часы и решительно двинулся, но не к райкому, через центральный пустырь, а дальше по улице. В ушах его все еще чугунным звоном отдавались удары бубна.

Деревянные дома с охряными и синими ставнями тянулись до самого конца Городка, там, где у последнего дома поднимался уже клин яровой пшеницы колхоза «Освобождение».

Ключарев поднялся по скрипучему крылечку одного из таких домиков, и в первой темноватой комнате, кроме нежилого запаха учреждений, на него повеяло ароматом привядших цветов: стеклянная банка с зеленой зацветшей водой туго сжимала букет ромашек, длинноусых трав, колокольчиков, кашки, чабера и желтых, как лимонная корка, лютиков.

За столом, где обычно сидела девушка — инструктор райкома комсомола, — сейчас никого не было. Весь дом казался тихим, пустым, и только мокрые пятна на полу да запах неосевшей пыли говорили о том, что кто-то совсем еще недавно подметал здесь, неумело брызгая водой.

— Ты что же сидишь один, Павел? — спросил Ключарев, отворяя третью дверь. Застенчивый громоздкий парень с копной черных, крупно вьющихся волос поднялся ему навстречу. Пальцы его были запачканы чернилами, груда исписанных листков разбросана по столу.

— Федор Адрианович, — растерянно прошептал он, — что же вы не позвонили?.. Я бы сам…

— Да нет, ничего не случилось. Просто шел мимо, захотел посмотреть, как у вас. Не думал, что тебя даже застану.

— Я только вчера вернулся. В Братичах был. А сегодня подвернулась попутная машина на Дворцы, я туда троих и отправил: ведь по хуторам одному ходить — недели мало. А мне все равно тут сидеть, сведения писать, отчетность составлять.

— Какую отчетность? — Ключарев присел на некрашеный табурет, обвел глазами стены. Они были давно не белены, и кое-где висели выгоревшие на свету диаграммы — черные столбцы с цифрами. — Про что это они?

— Эти? — Павел проследил его взгляд и словно сам впервые увидел. — Вот не знаю. Надписи прочитать можно…

Ключарев засмеялся. У него была такая неожиданная улыбка, когда открывался передний, косо посаженный зуб и все лицо словно освещалось изнутри мальчишеским озорным выражением.

— Так кто же у тебя их читает, если ты сам до сих пор не удосужился?! Сними ты их к черту, повесь лучше картинку из «Огонька». Ну, ну, снимай, не жалей.

Они вместе отодрали желтые листы, и туча пыли закружилась в комнате.

— Опять мести придется. Ведь это ты тут подметал?

— Я…

— Так что за отчетность? — снова спросил Ключарев, усаживаясь на табурет. Он пришел сюда без определенного плана, повинуясь только внутреннему ощущению, что именно у комсомольцев и надо говорить обо всем, что его так взволновало после встречи с Кандыбой.

— Обычные сведения, Федор Адрианович: как прошел сенокос, как начинается уборка, готовность МТС, укомплектование бригад. Сколько проведено собраний, какой прирост за квартал, созданы ли молодежные звенья. Видите, вопросы. — Павел тронул листов пять или шесть, отпечатанных бледным шрифтом на машинке, и папиросная бумага слабо прошуршала, как сухое стрекозиное крылышко…

— Та-ак… Значит, делаем по десять раз одно и то же дело. Райисполком отвечает на эти вопросы, и райком партии, и райком комсомола, да еще каждый колхоз в отдельности. У тебя время-то работать остается?

Павел, конфузливо улыбнулся:

— Вы ведь знаете, что второго секретаря у нас нет, инструктор тоже неопытный…

Павел сидел на своем месте полтора года, и вошло уже в привычку говорить, что райком комсомола в Глубынь-Городке слабый, вялый, но на общем фоне это стушевывается, в чем якобы и есть их единственное счастье.

— Ты сколько сейчас был в отъезде? — вдруг спросил Ключарев, бросив быстрый косой взгляд в сторону.

— Три дня, — машинально ответил Павел.

— Значит, на три дня в райкоме комсомола и время остановилось без первого секретаря?

Ключарев взял календарь, который был не прибит, а просто лежал на столе, и оторвал запылившиеся листки.

— Вот-вот, — простодушно обрадовался Павел. — Без меня никто ничего…

— Работа по нарядам? Да ты прораб или секретарь?

Павел сидел, опустив голову. Его большие влажные черные глаза сразу потухли, и по всему лицу разлилось безжизненное выражение. Он был похож на ученика, которого ожидает выговор учителя. Выговор справедлив, и ученик полностью признает свою вину, но… изменить ничего не может!

Однако Ключарев не стал делать выговора, он молча смотрел на Павла со смешанным чувством жалости и досады. Несколько секунд было только слышно, как четко и равнодушно стучат на стене ходики.

Уже четырнадцать лет Ключарев был членом партии, но до сих пор благодарно хранил в памяти тот декабрьский благословенный день, когда вместе со сверстниками впервые переступил порог райкома комсомола…

Они шли из села километров восемь в обход по железнодорожному, звонкому от стужи мосту, по перелеску, густо оплетенному белой паутиной, по сахарной равнине, на которой их валенки оставляли круглые следы и не считали верст! Ветер дул в спины и словно подгонял, торопил, разметая дорогу…

Ключарев помнил то волнение, с которым они сидели перед кабинетом первого секретаря, лихорадочно повторяя устав, одергивая друг на друге рубахи, приглаживая волосы. И потом по одному с бьющимся сердцем открывали дверь.

Ему задали всего несколько вопросов, обычных вопросов по уставу, программе и еще спросили о школьных отметках, но он отвечал так, словно говорил и за прошлое и за будущее. Он хорошо запомнил секретаря этого сельского райкома, очень взрослого человека, как показалось ему в его пятнадцать лет.

Тот говорил громко, возбужденно, немного заикаясь, и когда быстро повернулся к кому-то, то потянул локтем край красной скатерти так, что звякнули стаканы о графин с водой, но сейчас же на лету подхватил их и засмеялся, переглядываясь с членами бюро. И те тоже засмеялись ему в ответ. Почему-то такое маленькое происшествие запомнилось Ключареву очень ярко, и потом много раз в жизни он ловил себя на том, что нет у него любви к спокойным, очень спокойным людям, с их ровными голосами и рассчитанными движениями. Но зато, если в ком-нибудь случайно мелькала черта его первого комсомольского секретаря, или слышался такой же чистосердечный громкий смех, или так же крепко и стремительно ему пожимали руку, он приходил в хорошее расположение духа. Далекое обаяние юности, не стертое многими последующими встречами с людьми, может быть и более выдающимися, чем тот скромный секретарь из сельского райкома, неизменно жило в Ключареве.