Лидия Обухова - Глубынь-городок. Заноза

Но то, что Кандыба искал помощи против Лисянского, говорило о несомненной, хотя и скрытой силе этого штундиста. И это тоже заставляло призадуматься.

— О штундистах я знаю, — сдержанно проговорил Ключарев и замолк, словно дожидаясь, что еще сможет добавить к сказанному Кандыба. Уловив скрытый холодок в тоне собеседника, тот с неожиданным проворством вскинул голову и в упор посмотрел на Ключарева. Верхняя часть его лица оставалась в густой тени от шляпы, но секретаря райкома опять поразил умный, острый взгляд старика.

— Я говорю с вами не только потому, что вы должностное лицо, — тихо сказал Кандыба, — но и потому, что голосовал за вас как за своего депутата. — Он неожиданно улыбнулся слабой старческой улыбкой.

А Ключарев, несколько ошарашенный таким поворотом разговора, чуть не воскликнул вслух: «Ну и ловок старик!»

Прохожие уже давно с любопытством оглядывали их, обходя сторонкой, а разговор все продолжался.

— Вы чтите своих борцов, и это хорошо, — задумчиво сказал священник. — Но я хотел бы также вам напомнить, что на этой земле был и епископ Пантелеймон, заточенный иноплеменными за русскую веру. Мы люди разных эпох, гражданин секретарь, у нас разные убеждения, но Родина у нас одна, — просто сказал он и потянулся сухой рукой к краю соломенной шляпы. — Доброго здоровья!

Пыльная ряска, мелькнув черным пятном на солнечной улице, уже скрылась, а Ключарев все еще оставался в каком-то странном раздумье.

Отрывочные мысли, приходившие ему в голову в разное время: давняя досада на загулявшие во время престольного праздника Дворцы, и то, как он не захотел возвращаться к этому разговору при последнем свидании с Валюшицким, хотя очень хорошо помнил тот чертов день, да и разные другие случаи, которые вызывали когда-то неудовольствие, а потом забывались, отодвигались в сторону, — сейчас словно выстраивались в единый ряд, нанизывались на общую нитку.

Ключарев не был способен к тягучим одиноким размышлениям: самые смелые решения приходили к нему с такой же легкостью на людях, в середине его загруженного хлопотливого рабочего дня, как у других в тиши кабинета. Даже смертельно утомленный, он никогда не уставал внутренне. Он всегда чувствовал ответственность за множество человеческих судеб, порученных ему партией, и это не давало угасать его энергии.

От разговора с Кандыбой у него осталось такое ощущение, будто по его лицу задело бесшумное крыло летучей мыши — существа сумеречного и не совсем понятного. На какую-то минуту ведь он и сам подпал под обаяние его тихого голоса, скупых мягких жестов…

Словно просыпаясь, он провел рукой по лбу и уже иными, пытливыми глазами посмотрел на голубую церковку с ее пасмурными оловянными луковицами куполов. Она стояла как на ладони, без особых затейливых украшений, но построенная в том испытанном веками стиле русских храмов, которые не уводили ни в мистику, ни в холодный аскетизм и больше всего говорили о ладно построенной жизни именно здесь, на земле. Крутолобые псковские соборы, которые он видел когда-то на гравюрах у Лобко, всегда напоминали Ключареву рубленые северные избы. И недаром купола называются луковками: ведь это был привычный, родной мир, злой волей направленный во вред человеку!

Ключарев невольно обвел взглядом все строение от колокольни до паперти, и на мгновение ему стало обидно за тех безыменных, давно усопших мастеров, которые, век за веком трудясь, находили эти стройные формы, вкладывали в них всю душу…

Ключарев подумал и о том, что с некоторых пор, особенно после войны, многие стали как-то путать, смешивать государственное и партийное отношение к религии. Он сам во многих избах видел иконы, увешанные вышитыми рушниками, утыканные бумажными розами. А рядом, как правило, висели портреты вождей и красочные плакаты «Да здравствует Первое мая!» и «Все на выборы в Верховный Совет!». На все это он смотрел равнодушно, как на безобидное украшение стены, и в его сознании тоже как-то сам собой притупился грозный предостерегающий смысл Марксовых слов: «Религия — опиум для народа».

Все еще в глубокой задумчивости Ключарев медленно двинулся было по дощатым мосткам, как вдруг ударил колокол. Ключарев машинально посмотрел на ручные часы и досадливо поморщился: вот она, сила привычки! А почему люди должны сверяться с церковным звоном, а не, скажем, с городскими часами? Если еще нельзя здесь повесить, как в больших городах, электрические, то уж дежурный на пожарной каланче мог бы отбивать часы точно по московскому времени. И колокол надо подобрать не ржавый, надтреснутый, а тоже с ясным, серебряным звоном…

— Ты сейчас с Кандыбой беседовал, Федор Адрианович? — окликнул его Пинчук, выглядывая из окна райисполкома со своей обычной добродушной улыбкой. — Может, зайдешь по пути? Жара сегодня, а у меня домашний квасок в бутылочке.

— Квас или что покрепче? — рассеянно пошутил Ключарев, хотя знал, что Пинчук сейчас же скажет, что пить ему нельзя.

— Нет, я не пью, — действительно отозвался Пинчук, и его выпуклые светлые глаза приняли меланхолическое выражение. — Ни здоровье, ни жена не позволяют.

— Брось, — с трудом подавляя внезапное раздражение, сказал Ключарев, — ты нас всех переживешь.

Пинчук засмеялся мелким неопределенным смешком.

— А я вот с Кандыбой еще никогда не встречался. Хоть и близкие соседи. Интересно, о чем это вы с ним и так долго?..

— О Кандыбе мы поговорим в свое время, может быть, серьезнее, чем ты думаешь. А пока скажи вот что: тебе виден из твоего райисполкомовского окна городской сквер?

Пинчук недоуменно пожал плечами: никогда не приноровишься к этому человеку! Черт его знает, что ему взбредет в голову. Конечно, виден, если десять чахлых деревцев за деревянным частоколом находятся как раз напротив окна, нечего было и спрашивать.

Он обиженно промолчал.

— И церковный двор тоже увидишь. Высунься немного, будь ласков. Тебе не странно, не стыдно, что у Кандыбы и дорожки выметены и трава всюду высеяна, да, видишь, какая зеленая, шелковая, как коса у девушки, даже погладить хочется. А у нас на сквере газон высох, зажелтел, будто здесь другое солнце светит, другие тучи по небу бегут. И ты думаешь, в такой сквер захочется кому-нибудь прийти? А если нет, так зачем же мы его посадили? Для ровного счета, что ли? Есть, мол, в Глубынь-Городке баня, чайная, сквер и… председатель райисполкома! Полный комплект.

Ключарев говорил не очень громко. Его глуховатый после фронтовой контузии голос в минуты волнения становился еще более невнятным, спотыкающимся, но глаза с сузившимися зрачками сверлили неотступно.

— Ты хочешь все сразу, — невольно поеживаясь, примирительно сказал Пинчук. — Можно, конечно, поставить вопрос на райисполкоме, принять решение…