Лидия Обухова - Глубынь-городок. Заноза

— Кто они? — перебил Якушонок, плохо слыша за шумом машин и все еще оглядываясь вокруг завороженными глазами, словно не в силах был оторваться от этих ржаных гор.

— Колхозы же!

Якушонок сомкнул губы с мгновенно промелькнувшим сухим и недоступным выражением.

— Что же вы предлагаете?

— Предложение может быть только одно, Дмитрий Иванович: пусть колхозы сами подсушивают. Ведь в прошлые годы они справлялись?

— Значит, затормозить прием зерна, так я вас понял?

Улицкий слегка пожал плечами. Лицо у него было недовольное.

— Вы правы, — сдержанно продолжал Якушонок. — Предложение действительно только одно, но не то, что у вас. Элеватор сушит в сутки тридцать тонн, а подвоз восемьдесят? Значит, надо использовать все площадки, найти по городу, где что есть подходящее. Сушить на воздухе, лопатить в помещениях! Но хлеб будете принимать весь! Вопрос ясен?

Уже в машине он обратился к своему спутнику с не остывшим еще раздражением:

— Они привыкли смотреть так, что не они для колхозов, а наоборот. Как было прошлые годы? Привезет председатель зерно, влажность — девятнадцать целых одна десятая. Нет, отправляют обратно! Бегает бедняга в райком, в райисполком: «Помогите, братцы. Ведь только одна десятая!» Не понимает еще Улицкий, что он со своим элеватором не суверенное государство и что зерно принимается не ради зерна, а ради благосостояния людей — нашей единой цели.

— Узкоместнические интересы, — ласково жмурясь, сказал старичок.

И эта ставшая уже шаблонной фраза вдруг как нельзя лучше подошла здесь, так что Якушонок в удивлении даже посмотрел на старичка с некоторой теплотой.

Антонина встретила первый раз Якушонка на дороге. День выдался редкий для последнего времени: с утра светило солнце, и вся жизнь перенеслась в поля.

Рано или поздно ложилась Антонина, поднимали ее ночью вызовом или удавалось выспаться, все равно рабочий день у нее начинался в одно и то же время: в шесть часов утра.

Солнце, которое встретило ее сегодня косыми, еще не жаркими лучами, похожими на золотые реснички, обрадовало, как подарок.

— Каня! — крикнула она санитарке, высовываясь из окна и придерживая на груди рубашку. — На прием уже кто-нибудь пришел?

— Нет, Антонина Андреевна. Сегодня вся хвороба у людей выходная. Дали бы вы и мне отпуск, взяла бы серп, да и геть на жито!

Санитарка засмеялась, проворно подхватила подол юбки, чтоб не мел по мокрым травам, помчалась, позванивая пустыми ведрами, к колодцу.

Ее веселое оживление передалось Антонине. Еще не одевшись, только заколов волосы на затылке, она прикинула было перед зеркалом нарядное зеленое платье, сшитое три года назад, повесила его на плечики и начала что-то перекладывать, переставлять, прихорашивать в своей тесной и все-таки такой удручающе пустой комнате с казенной койкой, крашенной белой масляной краской больничной тумбочкой, на которой стояло зеркало и нераскупоренный флакон духов — подарок к Восьмому марта, — с двумя стульями возле дощатого стола на перекрещенных ножках, покрытого клеенкой. Большую половину стола занимали сложенные штабелями книги, а на другом конце ютилась сахарница, несколько тарелок да два стакана на разных блюдечках: одни тот, из которого пила чай сама Антонина, а другой «гостевой», на всякий случай. И на нем собиралась пыль.

«Все бы это надо перемыть, перечистить, — подумала Антонина. — Купить новые чашки, скатерть, этажерку. Книжного шкафа, наверно, не найдешь в Городке. Хотя давно я не была в магазинах…»

— Антонина Андреевна! Уже больного из Большан привезли! — крикнула Каня под окном и принялась увещевать кого-то: — Да не плачь ты, тетка, сейчас твоей дочушке укол сделаем, капель, порошков дадим. Так уж, думаешь, сразу и помирать?..

Но все-таки в этот день больных было действительно мало. Антонина скоро покончила с амбулаторным приемом, обошла палаты. За два года она привыкла делать все сама: лечить глаза и уши, принимать роды, вправлять вывихи, даже управляться с грозными хирургическими инструментами, если не было возможности отправить человека в Городок. Километров на двадцать пять в окрестностях не было ни одной обходной тропки, которой не знала бы она: какие из них непроезжи осенью, а какие в снегопады засыпает по брюхо лошади.

Но еще больше людей протаптывало шлях на Лучесы, что вел к бревенчатому дому больнички, под самое окно «докторки».

Антонина была здесь и «скорой помощью», и «помощью на дому», и ординатором при стационаре, и санитарным инспектором, и пропагандистом гигиены. Ей приходилось выступать в школе с докладами, а на сессиях райсовета стыдить председателей двух смежных колхозов — Большан и Лучес, — которые все никак не могли поделить сферы влияния, и зачастую, чтобы починить колодец, привести в порядок двор или починить ограду больницы, ей приходилось доходить до самого Ключарева.

День, который начался сегодня для нее миганием золотых ресничек на стекле, до самого вечера оставался таким же солнечным.

Антонина была на вызове у больного, прошла по пустой деревне, заглянула в бригаду и теперь возвращалась. Она привыкла и любила много ходить.

Когда идешь по таким вот районным дорогам, равномерно размахивая руками, упруго чувствуя всей ступней теплую землю под ногами, добрые, хорошие мысли осеняют человека!

По обе стороны наезженной колеи рыженькие метелки лисохвоста виляют на ветру, как в самом деле юркие лисьи хвосты. Отава на месте первых покосов буйно поднимается после дождей, насыщая все вокруг травяным запахом. Люцерна, посеянная вторично, цветет лиловым ласковым цветом… А потом дорога входит в лес, наполненный густым шумом листьев. Клены и березы частоколом смыкаются у его заповедных границ, а по пригоркам торопливо, озорно бегут вверх сосны. На вечерней и утренней заре их стволы у верхушек зажигаются оранжевым огнем, как маяки…

Отойдешь от дороги на несколько шагов в сторону — и уже проворные белки с острыми мордочками, размахивая хвостами, звонко цокают и безбоязненно кувыркаются на ветвях. Земля здесь густо усеяна колокольчиками; целые выводки сыроежек растут на стежках — пойдешь и споткнешься! А на круглых полянках сидят, распушившись, молодые сосенки, как зеленые ежики… Когда выглянет солнце, все кругом блестит и сверкает; в пасмурный же день прохладная тишина обнимает окрестности. Пройдешь лесом, поднимешься на пригорок, окунешься в хлебные поля — и вот уже розовая глинистая дорога вводит тебя в село…

Жужжание мотора Антонина услышала еще издали. Она обернулась, следя за приближающейся машиной. «Может быть, Ключарев? Нет». Ей не хотелось сейчас, чтобы кто-нибудь нарушал ее одиночество. Она продолжала идти, не оборачиваясь, все тем же мерным шагом, только посторонившись немного.