Лидия Обухова - Глубынь-городок. Заноза

Но Якушонок с видимым сожалением покачал головой.

— Нет. Это сейчас не получится. — И, когда Антонина в неприятном изумлении подняла брови, он пояснил с запинкой: — Видите ли, я не совсем был прав, когда сказал вам, что у меня никого нет в Городке. Вот, например, сегодня вечером я должен непременно быть там.

— Какие-нибудь дела?

— Не то чтобы дела… Просто должен увидеться с одной женщиной.

Руки Антонины сделали невольное движение: не то скомкать концы шарфа, свободно падавшего ей на плечи, не то тронуть что-то на столе — тоненькую ученическую ручку с обгрызенным черенком или лист бумаги, праздно лежавшие возле чернильницы-невыливайки.

— Мне нужно было посоветоваться с вами относительно фондов, — принужденно выговорила она. — И я считала, что лучше будет, если вы осмотрите больницу сами. Впрочем, я могу изложить письменно.

— Да, да, я понимаю. Вы, конечно, правы, — торопливо проговорил и Якушонок. — Но я просто не могу. У меня сегодня годовщина, понимаете? — Он вдруг потупился с тем обычным мужским смущением перед «сентиментами», которых они боятся пуще огня. — В Городке живет мать моего фронтового товарища. Вот в чем дело. Я раньше всегда писал ей в этот день. Это, конечно, ерунда — нельзя заменить сына. Я даже такого и не говорил ей. Просто надо прийти и посидеть с ней сегодня вечером.

— Да, — отозвалась Антонина совсем тихо. — Надо.

Что-то в ее голосе поразило его.

Он вскинул на нее вопросительный взгляд.

— А вы не обижаетесь? Мне ведь передавали, что вы приезжали в Городок и не застали меня. И вот опять как нескладно получается!

Антонина улыбнулась редкой у нее, глубоко запрятанной улыбкой.

— Поезжайте, поезжайте, — только и сказала она.

Она первая направилась к двери, обернулась на пороге, видимо, для того, чтобы добавить еще что-то, и опять ее встретил его взгляд, словно он ни на секунду не отрывался от нее. Когда два человека посмотрят в глаза друг другу, что они видят?

Вернувшись домой, Антонина отодвинула задвижку, которой прикрывала дверь, если уходила надолго, и задумчиво остановилась посреди комнаты.

Уже недалеко было до осеннего равноденствия, но зори, все еще не потухая, стояли в небе. Антонина не стала зажигать лампу, чтобы сохранить иллюзию этого длящегося без конца дня. У нее было такое ощущение, что с отъездом Якушонка что-то оборвалось, и вот теперь неизвестно, за что приняться.

— Ничего тут не случилось без меня? Никто меня не спрашивал? — окликнула она Каню со смутной надеждой, что какая-нибудь забота оторвет ее от этого одинокого вечера.

Санитарка отозвалась беспечно:

— А нет же, никто.

Канино полное имя было Катерина, и первое время Антонине все хотелось назвать ее Катей, Катюшей, но здесь это было не принято, и понемногу Антонина привыкла к странному имени, как привыкают ко многому, когда вживаются в чужую жизнь и она становится как бы уже своей собственной.

— Я ухожу, — сказала Каня, появляясь под окном. Она была разодета для гулянки: в белую кофточку и вышитый крупными желтыми цветами корсаж, кружевной передник, из-под которого выглядывали ее неутомимые смуглые ноги. — Говорили, что будете гладить? Так я оставила углей на загнетке.

Антонине пришлось зажечь лампу, и день сразу кончился, слепая ночь плотно подступила к окну. Она набрала углей в утюг со щербатой задвижкой, и тотчас все дырочки в нем засветились киноварным цветом, как будто это были круглые окошки в чужом теплом дому.

Антонина посидела мечтательно несколько минут перед утюгом… Потом ее охватила жажда деятельности. Она проворно поснимала со стола посуду и книги, разместив все это на стульях, покрыла стол байковым одеялом, а поверх него простыней, отороченной кружевными зубчиками, зачерпнула стаканом воду из ведра, чтобы вспрыскивать ткань, и принялась гладить все подряд: косынки, платки, давно не надеванные платья и кофточки, нарядную юбку из креп-сатина, в которой, по словам Черненки, районного любезника, она была похожа на черную розу, и свой докторский халат на завтра, пахнущий лекарствами и речной водой. Она работала споро, весело, напевая вполголоса, на что решалась крайне редко, с оглядкой: нет ли посторонних, потому что голоса у нее, она считала, никакого не было.

И так уже, кажется, начинал мирно отступать шаг за шагом этот вечер, пугавший вначале ее своим одиночеством, как вдруг она задержала утюг на какой-то складочке, удрученная внезапной мыслью, что может успеть не раз и не два все это перемять и перепачкать, прежде чем снова увидится с Якушонком…

Теплый сладкий запах припаленной вискозы заставил ее встрепенуться. Было так тихо, что ясно слышалось, как меланхолический фитиль посасывает керосин из лампы.

Бились в марлевой занавеске, трепеща крыльями, ночные моли. Прогоревший утюг остывал на жестяной коробочке из-под леденцов, мурлыкая угольками.

Антонина встряхнула головой и принялась развешивать на стене свои платья, еще теплые от глажения, старательно, по привычке, как маленьких детей, укутывая их простыней, и сама не заметила, как мысли ее постепенно начали принимать совсем иную окраску. Она еще твердила какие-то горькие безотрадные слова, словно сама себя наказывала ими, но губы ее уже шаловливо, мечтательно улыбались, и, присев у зеркала, она раскидала по плечам темно-русые густые волосы, расчесывала их и сама наслаждалась ощущением их мягкости и прохлады. Ей вдруг впервые безо всякой горечи припомнилось, как десять лет назад, в добрые минуты их жизни, Орехов прижимал эти пряди к своему лицу…

Потом, уже лежа в постели, уютно подложив ладонь под щеку, она стала снова думать об Якушонке. Она вспоминала слово за словом все, что он говорил при ней в этот день и как он это говорил. Ей нравилось, что в нем она угадывала какие-то родственные себе черты: и ту внутреннюю сдержанность, которая сказывалась в его скупых жестах, внимательном, немного ироническом взгляде, и самолюбивую боязнь ошибиться — отчего он иногда лучше выждет и перемолчит, хотя это ему и нелегко давалось! — и, наконец, упрямство, с которым он закусывал губу, если уже дело шло «на принцип». Антонина, сама повинная в том же грехе, теперь явственно заметила в этом забавную сторону. Она лежала посмеиваясь. Но это был какой-то очень добрый, прощающий и принимающий смех.

Странная вещь человеческое сердце! Оно впитывает все, что видит вокруг, но откликается не на все. Где-то, в кладовых за семью замками, лежат нерастраченные чувства, лежат и ждут своего часа. Опыт жизни, иногда горький и всегда осмотрительный, бдительно стережет их… Он говорит: «Обожди, обожди. Не ошибись».

«Хорошо. Я обожду», — покорно отвечает человек и часто отходит прочь, смиряя сильно бьющееся сердце.