Лидия Обухова - Глубынь-городок. Заноза

— Крыши — в ведении отдела коммунального хозяйства, — сказал он. — Обратитесь туда.

— Я уже был. Они тянут. А вы райком, вы и занимайтесь. Не думайте: я добьюсь. Меня в институт не принимали, а я тоже добился.

— Так тут особенно нечего добиваться, молодой человек, — внезапно почти ласково сказал Синекаев, так что Павел даже подумал: не сдался ли он крикуну? — Я сейчас позвоню в ваше домоуправление… Какая улица? Так… Я позвоню, договоримся: дадут вам лист железа; полезайте на крышу и почините.

— Я сам?!

— Вы. А что?

— Это не мое дело.

— Почему? Дом ваш, вы уже взрослый, вот и помогите своей матери.

— Я студент, а не ремонтный рабочий; не думайте, шуточками не отделаетесь.

Миролюбие не оставляло Синекаева, хотя предостерегающая желтая искра уже прошла по его зрачку.

— А я не шучу. Вы знаете, почему отказываетесь? Молотка не умеете держать в руках, вот в чем дело. Стыдно, молодой человек.

Тот смотрел на него несколько секунд, тяжело дыша:

— Значит, это все, что вы можете мне сказать?

— Все. Берите лист железа и работайте.

— Не стану. Но я так не оставлю…

— Как хотите. Жаль, плохо вас воспитала мать. И институт, кажется, зря тратит деньги.

Павлу, невольному свидетелю этой сцены, захотелось как-то откликнуться.

— Какой разболтанный и… скверный парень, — неуверенно сказал он, когда тот вышел.

— Нет, почему скверный? — рассеянно отозвался Синекаев, ища что-то среди бумаг. — Наоборот, скорее всего хороший. — Он мельком глянул на вытянувшееся лицо Павла и усмехнулся. — Вы в районах раньше жили? Нет? Так знайте: это надо большую храбрость — на первого секретаря вот так орать.

— А может быть, просто нахальство, — недовольно проговорил несколько сбитый с толку Павел.

— Может быть, и нахальство.

Он позвонил и позвал своего помощника:

— Не найду я никак, где докладная о ремонте квартир вдов. Такой фамилии у нас в списке не было? Не помнишь? Ну тогда узнай в течение дня, что это за семья, кто есть еще, кроме сына, и где именно он учится.

— Что вы собираетесь делать? — спросил Павел, заинтересованный.

— Если ремонт первоочередный — крышу починим. А со студентом пусть на комсомольском собрании поговорят в его институте.

— Но вы сами сказали, что он, может быть, хороший.

— А если нахал? — И совершенно серьезно добавил: — Хотел бы я, чтоб меня сейчас вызвали наверх и спросили, что я считаю самой главной задачей, главным нашим делом: тракторы, молоко, электричество? Я бы ответил: молодежь. Кого мы хотим воспитывать? В двадцатых годах мы это твердо знали: человека, который, войдя, так сказать, в любое помещение, первое, что захотел бы — это переставить в нем по-новому мебель. Сама митинговая горячность была уже делом: за кого ты? За советскую власть? С тех пор государство выросло, окрепло. Ему нужны труд и дисциплина. Но дисциплина сознательная, не слепое послушание. Иначе инициатива пропадет в зародыше и человек станет психологическим иждивенцем. А потом и иждивенцем фактическим, ибо не имеет вкуса к работе. Наша молодежь слишком долго относилась потребительски к оптимистическим лозунгам: жить стало лучше, жить стало веселей; социализм построен, и до коммунизма рукой подать, перед молодежью все дороги открыты. Вырастая, они требуют: давайте же нам эту открытую дорогу! Давайте нам коммунизм. А повседневная жизнь всегда отличается от лозунгов, хотя лозунги правы — они зовут вперед. Но вот молодежь-то, встречая в жизни не плакатно укатанные дороги, а реальные ухабы, о которые разбиваешься, бывает, в кровь, иногда пускается в скептицизм. Еще на рубашку себе не заработал, а уже критикует пошив! И опять не потому, что плохой; вот этот студентик — ведь в нем энергии до черта. Вопрос — куда она устремится: крышу чинить или только от начальства ремонта требовать? — Синекаев посмотрел в сторону, побарывая волнение. Потом медленно усмехнулся, приглашая Павла отнестись к его словам по желанию: или всерьез, или с полушуткой.

— А вы, Кирилл Андреевич, вы сами? — не очень ясно спросил Павел. Но Синекаев его понял.

— Я гвоздь, — ответил он. — Меня не согнуть. В какое место вбит, там и буду стоять. — Потом добавил уже совсем другим тоном: — Вы не удивляйтесь, что я так со студентом. Когда с человеком говорят резко, наказывают даже — значит верят в его силы и ум. А если разговор идет слишком добрый, спокойненький, дело плохо: выходит, ничего изменить нельзя и остается хирургическое вмешательство.

С этого, первого разговора Синекаев стал с Павлом как бы на дружескую ногу. Должно быть, ему нравилась образованность нового редактора. Сам недурно начитанный, он знал много, и многое его интересовало. Кроме того, привлекала уверенность в несомненной порядочности Теплова, позволяющей не опасаться, что слова, сказанные за домашним столом, бубенчиками покатятся по району. А может, было еще какое-нибудь соображение, неведомое Павлу. Скорее же всего просто безотчетная симпатия, которая рождается между людьми, имея между тем определенные корни.

Плохо или хорошо это в жизни, но все отношения людей построены на взаимной нуждаемости друг в друге: отдаешь и получаешь, получаешь и отдаешь. А как только кончается этот душевный и иной обмен, как только вычерпан до дна весь свет и вся теплота, заложенные в другом человеке, которые были нужны тебе, твоему сердцу и разуму, как только сам почувствовал, мучаясь и тоскуя, что один раз, второй, сотый уперся в глухую стену чужой души — и никакими словами, никакими воззваниями ее не растревожишь (она уже ушла; вперед или назад — все равно, но только ушла от тебя в сторону), — тут и начинает вянуть, покрывается желтым листом самая проникновенная связь: и любовь, и дружба, и восхищение, и даже чисто деловые, служебные, что ли, отношения, скрепленные потребностью друг в друге, передачей опыта. Передавался, передавался опыт и вдруг — стоп. Кончилось. Выдохся человек. Иногда для всех, для целого района. Иногда для одной своей жены. Важен даже не масштаб, важно явление. И тут хоть навзрыд плачь, упрекай себя или другого в неблагодарности, в черствости, в эгоизме; все слова перебери — они будут мертвыми. Даже камушка не сдвинут.

В первоначальных отношениях Синекаева с Павлом сыграла роль и его жена, Софья Васильевна. Первый раз Павел увидел ее так: в Сердоболь приехали из областного радио записывать выступление секретаря райкома для «Последних известий». Синекаев, чувствительно относившийся ко всему, что он говорил публично или писал, тотчас заперся в кабинете, потом пригласил Павла. Но помощь Павла заключалась только в том, что он брал у Синекаева исчерканные листы и высказывал свои возражения. Если Синекаев соглашался, то молча забирал листок, перечеркивал и снова углублялся в сочинительство.