Лидия Обухова - Глубынь-городок. Заноза

Работа эта шла около часа, когда, приоткрыв дверь, появилась, не спрашивая разрешения, крупная черноволосая женщина с зеленым газовым шарфом на шее, какие носили когда-то в провинции. Лицо ее издали казалось молодым, она была полна, но производила впечатление громоздкости только когда не двигалась. Она присела у края длинного стола и принялась бесшумно перелистывать «Огонек». Синекаев взглянул на нее мельком и снова уткнулся в бумагу. Потом, когда его увели в соседнюю комнату записывать голос на пленку, Софья Васильевна дружелюбно посмотрела на Павла:

— А я пришла за вами обоими: обедать, чай пить — все вместе. Вы знаете, кто я? Ну вот и познакомились. Как вам мой Синекаев?

— Ваш муж недюжинный организатор, — искренне сказал Павел. — Мне кажется, он далеко пойдет.

Она махнула рукой:

— Куда уж дальше! Прибежит домой и кричит от порога: «Ну вот, теперь личной жизнью займусь. Давай скорей обедать, а то ухожу».

Она передала интонацию мужа с прирожденным комизмом. Смеялась она заразительно, глядя прямо в глаза собеседнику: признак открытого сердца.

— Нет уж, бог с ними, с чинами. Да и не гожусь я в областные дамы: работаю фельдшером, — она мельком глянула на руки, обожженные йодом. — А уступать его какой-нибудь другой неохота на старости лет.

— Софья, — прикрикнул Синекаев, входя, — домашние секреты выдаешь? — Он видел, что жена его понравилась Павлу. — Язык твой — враг твой. А знаете, как один поп мне ответил, когда я его поддел насчет проповедей? «У нас с вами, — говорит, — гражданин секретарь, занятие сходное: язык наш — хлеб наш».

— Собор у вас действительно замечательный, — не совсем впопад вставил Павел.

Синекаев охотно подхватил:

— Вот тут наши интересы с попом совпали: золото для купола я доставал. Собор — памятник города, и я хочу, чтобы он сверкал, как искра, над всем Сердоболем. Знаете, как красиво, когда по реке подплываешь! Объявили бы такой конкурс — после шпиля Адмиралтейства второе место было бы Сердоболю обеспечено.

— Ну ладно, уж ты со своим Сердоболем. А ехать сюда не хотел.

Дом Синекаевых поражал походным, бивачным видом: у стены стояли казенный райкомовский канцелярский шкаф, такой же письменный стол; во второй комнате сквозь распахнутую дверь виднелись железные кровати, покрытые пушистыми одеялами.

— Вам бы картину хоть какую повесить, — сказал Павел, оглядываясь.

Софья Васильевна беспечно отозвалась:

— Зачем? К месту не успеешь привыкнуть — опять сниматься. У нас и кошки от этого не водятся. Вот выйдем на пенсию, тогда заживем. Но что я люблю — посуду! Уж как ни ругается Кирилл, два ящика за собой вожу.

И в самом деле, стол был сервирован отлично.

Павла удивляло и трогало, как супруги относились друг к другу: словно двое выросших и поседевших фабзайчат. Синекаев вначале больше помалкивал, но, казалось, вполне одобрял все, что говорила его словоохотливая жена.

— Когда мы были молодые с Кириллом Андреевичем, только поженились, вот утром вдруг заиграет радио — знаете, бывает так: иногда ни с того ни с сего пустят «Барыню», я еще лежу в постели, а Кирилл Андреевич пойдет плясать босой. Любили мы плясать с ним.

— Да ты бы и сейчас на танцы бегала, — сказал муж, посмеиваясь, — если б не мое формальное запрещение. — Синекаев лениво перебирал рычажки приемника. — Нет, ты лучше расскажи, как волки тебя чуток не заели.

Слушать жену ему, видимо, доставляло удовольствие. Уж очень живо, по-доброму вставала из ее рассказов их прежняя молодая безыскусственная жизнь.

Как человек, достигший всего собственными силами, он в одинаковой мере гордился и тем, чем был, и тем, чем стал.

— У нас с Софьей сибирская закалка. Я, бывало, мальцом уйду с другим парнишкой, тоже лет десяти, в тайгу на неделю — белковать. Спим на снегу; нарубим еловых лап, настелем выше перины; с одного бока костер жарит, с другого мороз. Так всю ночь волчком крутишься. Или начал учиться, отвезли меня в село, а на выходной ходил к бабке за двадцать верст тайгой. Мороз тридцать градусов — иду. Она не удивится: никакого подвига. Накормит, напоит. Посижу до двух часов — назад собираюсь. И опять никто не ахает. Только спросят: «Время? А то опоздаешь?» — «Опоздаю». Так за день сорок верст по тайге и отмахаешь.

За весь вечер только одна темная тучка пробежала над просторной квартирой Синекаевых. Сверяя часы, Кирилл Андреевич вскользь бросил жене, не повышая голоса:

— А Вовка где?

Она отозвалась, перемывая чайные чашки:

— В кино. Я отпустила.

И почему-то виновато покосилась на гостя.

Зазвонил телефон в спальне, Синекаев ушел, прикрыв дверь, а Софья Васильевна вполголоса горестно и доверчиво пожаловалась Павлу:

— Вовка — это у нас ахиллесова пята. Учиться не хочет, груб стал. Я ему: «Хоть бы папа о тебе что-нибудь хорошее услышал, а то со всех сторон только худо и говорят». — «А ты думаешь, о папе не говорят?» — «Что, что могут худое о папе говорить?!» — «А знаешь, он такой бюрократ!..»

Синекаев вошел, возбужденно посмеиваясь. И тотчас лицо Софьи Васильевны переняло его оживление.

— Знаете, кто звонил? Чардынин. Подзуживает: «Что же это, — говорит, — Правобережный район обогнал вас на один литр молока. Как это получилось?» — «Не знаю, Иван Денисович. Должно быть, самолюбия не хватило». — «Самолюбие разное бывает, товарищ Синекаев; бывает самолюбие орла, а бывает ползущей козявки. И у нее есть свое самолюбие». — «Какое же у меня, Иван Денисович, по-вашему?» — «Это уже тебе решать». — «Ну что же, — отвечаю, — в микроскоп вам меня рассматривать не придется. Хотя в орлы тоже не лезу».

Синекаев заходил по комнате, потирая пальцы. Желтые азартные огоньки прыгали в его глазах.

— Ничего, — проговорил он вслух, — потерплю. Последний год они надо мной из-за молока потешаются.

Любуясь им и ревнуя, жена проворчала:

— За два года ты любой район перевернешь. Энергии хватит. Характер только скверный, с начальством все не ладишь.

— Это если в ущерб себе говорить правду, не оглядываясь ни на что, для пользы дела, — это скверный?

— Ну вот, вот! Слышите?

— А что слушать? Пошлют меня сейчас хоть дворником, а у меня душа легкая: ни перед ЦК, ни перед кем не покривил совестью.

Провожая Павла, он все так же оживленно и доверительно сказал ему на прощание:

— Вот, Павел Владимирович, редактор мой, большие дела область затевает, открою тебе по секрету. Поезжай-ка сам к Гвоздеву, к Шашко, к королям нашим: подними доярок на щит. И чем скорее, тем лучше. Хоть стихами пиши, но чтоб до каждого сердца дошло. Все бросим на корма, пастуха первой фигурой в районе сделаем. Большие дела предстоят, Павел Владимирович.

В апреле на Гаребже тронулся лед. Еще ночью Синекаев и Павел хотели было проскочить, но машина задержалась на узкой стрелке, и стало слышно, как шуршат льдины.