Леонид Соболев - Советская морская новелла. Том второй

Арнис повернул голову и долго смотрел на восток. Над далекими вершинами леса занимался зеленоватый рассвет.

— И как же ты прожила здесь два года?

Нора затушила окурок об ящик и улыбнулась.

— Я же была Томовой Норой. Это же придает силы, так сказать, наполняет гордостью… Э, да что там! Пришел ко мне председатель, говорил о погоде, о том, как рыбу коптят. А я вижу, не о том все. Наконец и о том заговорил: «Ты, Нора, в нашем поселке человек свой. Все к тебе с добром, полюбили… Так ты уж не бросай нас. Опять же без доктора… Сама знаешь — до города далеко…» Тут у меня глаза и открылись. Тут я и поняла, что все эти разговоры, все эти венки в мере, все, все — только чтобы амбулатория без фельдшера не оставалась… Какая же тут любовь?

— Послушай, ты это серьезно?!

— А что? Тот же Эрнест… И ты поверил, что он это из-за Тома?.. Дурак ты!

Арнис выдернул ладонь из судорожно вцепившихся пальцев и поднялся.

— Ступай домой, — тихо сказал он, и в голосе его был такой холодок, что Нора вздрогнула.

— Арнис, но ты же… — Она испуганно загородила ему дорогу.

На востоке уже брезжила заря. При свете ее растерянное и испуганное лицо Норы было цвета выгоревшей парусины.

— Иди, иди! И не бойся! Я-то промолчу… — Арнис с трудом подбирал слова. — Уедешь скоро… И никто ничего не узнает… И жить тебе будет легче… Ступай!

Арнис отстранил Нору и спустился в темный кубрик. Включив свет, он увидел сидящего за столом капитана.

Подняв голову, Эрнест помолчал, потом с грустным уважением произнес:

— Сильный ты, штурман, человек…

Это было в начале июля 1955 года.

В южной и средней части Норвежского моря, где наш траулер уже три недели вылавливал весьма жидкую, да еще и непостоянную добычу, сельдь вдруг совсем исчезла. У капитанов, доклады которых мы здесь, на флагманском судне, слушали каждый полдень по радио, голоса стали брюзгливыми, злыми. Да и что за радость сообщать изо дня в день: «пятнадцать кило на сеть», «тридцать кило на сеть», «суточная добыча — полторы-две тонны»? Эти брюзгливые голоса выдавали настроение сверхнеудачливых команд, по этим голосам можно было представить себе более или менее точно, что сейчас происходит на палубах и в каютах десятков СРТ, рассеянных вокруг нас в радиусе трехсот миль. Люди выбирают сеть без всякого азарта, обычные в их разговоре шутки уступили место колкостям и резкостям, в движениях появилось какое-то утомление, вялость. Изредка отдельные сельди выбрасываются из сетей не энергичным коротким взмахом, а яростным нетерпеливым рывком. И слизь медуз просачивается к запястьям, несмотря на целлофановые нарукавники, и вызывает багровые болезненные ранки.

В эти унылые дни мне часто мерещились глаза сотен сельделовов, которые смотрят на сети злобно, устало и равнодушно. Они мне виделись всюду: на воде, в иллюминаторе, на потолке каюты. Глаза эти по-своему гармонировали с окружавшим нас диском Северной Атлантики, которая катила вокруг судна то четырех-пяти-балльную взбаламученную ветром островерхую волну, то серую мертвую зыбь.

Вечера в такие несчастливые дни всегда одинаковы: люди вполголоса клянут мастера лова за то, что он не может найти рыбу, капитана — за то, что он слушается мастера и считается с ним, кока — за то, что не умеет стряпать. А не то друг накидывается с бранью на друга только потому, что тот ненароком зацепился за его сапог. Каждый, кому доводилось хоть раз выбирать в лодку из моря пустую донную лесу, понимает такие вещи.

А вокруг равнодушно гудит Северная Атлантика, волны через неравные интервалы с шипением обрушиваются на палубу, и от вида белесого и беззвездного северного неба на душе становится грустно и одиноко.

Данные радиоразведки показывали, что летние косяки сельди, плывущие быстро и неглубоко, движутся к северу и что больше всего рыбы у норвежского острова Ян-Майен. Поэтому мы пошли на норд-вест, делая каждый день скачок в 80–100 миль. Чем больше мы приближались к Полярному кругу, тем светлее становились ночи. Вернее, ночи, как мы привыкли их понимать, кончились. Просто часа на два, с одиннадцати до часу, над океаном опускались серо-серебристые сумерки, настолько светлые, что можно было свободно, не напрягая зрения, читать. Сильное свечение полярного неба достигало своим краем судна, а со стороны Гренландии нас обдавало дыханием льдов, таким же, какое я ощутил два года спустя в Южном Ледовитом океане.

Погода становилась все лучше, а лик океана — все холоднее, но вместе с тем и дружелюбнее. Однако сильнее и памятнее всего впечатляли ночи, настолько белые, что казалось, от них веет ароматом анемонов. Поднимешься в полночь на капитанский мостик — и видишь вокруг бескрайнее водяное поле, вдали мягко сливающееся с небом. У него цвет ртути, чистый и блестящий. С запада катятся вялые и пологие старые волны. Единственное, что темнеет на величественной глади океана, — это прямая как стрела линия буйков дрифтерного порядка. Последние буйки, чернеющие точечками в трех километрах от нас, можно разглядеть лишь в бинокль. На горизонте, в сумеречной дали, дрейфуют темные СРТ с горящим глазом на корме. Два кита с широкими бурыми спинами бесстрашно и лениво всплывают то слева, то справа от судна, шумно дышат, будто вздыхая, и снова погружаются в глубины океана. А на воде за кормой спят тысячи ленивых, жирных чаек. Порой одна из них, более злая и чуткая, ударит клювом подругу, подплывшую слишком близко, а то несколько птиц сразу начинают бить крыльями. Слышно, как плещет вода под их ударами и как прорезают воздух грозные крики. Потом все опять затихает.

Я писал тогда «Удивительные приключения мухумцев» и читал «Историю философии». Если бывала сельдь, работал часа два на палубе. Время от времени делал кое-какие записи. Страница, исписанная 5–6 июля, выглядит так:

«Три года ходил в сельскую школу, да и то два из них — был в парше» (об одном деятеле).

«Речь Мурки в Кадриорге на районном собрании комнатных собак» (Характеристика судовых и сухопутных псов).

Затем случайная строфа:

«Ветер в грудных реях воет…» (О хлипком человеке).

«Всегда находят то, чего не ищут. Выражение это слишком верно, чтобы в один прекрасный день стать пословицей» (Бальзак).

Конечно, эти записи отнюдь не являются достоверным отображением тогдашних моих интересов и настроений. Но вот в конце попадаются две-три строчки, которые сейчас едва можно прочесть:

«Внимание! Стаи сельдей появились на поверхности! Совсем на поверхности! Рыбы выпрыгивают из воды. Настроение тревоги. Их миллион. Демин ругается. Запас слов у него обогатился в полтора раза».