Леонид Соболев - Советская морская новелла. Том второй

А когда моряк возвращался домой и к нему в праздничный день приходил гость, то они сидели под этой картиной, пили из одного штофа, курили привезенный «Доббельман» и еще в полночь хозяин гаркал, стуча кулаком по столу:

— А у нас был груз красного дерева и половина команды — желтые…

И прислушивавшаяся к разговору женщина вздыхала в другой комнате:

— Когда же он кончит!

В то утро, в первые минуты, тропический пояс Атлантики чем-то напоминал такую живопись. Но чем дольше я глядел, тем больше убеждался, что на этот раз картина написана очень хорошим художником. Большое красное солнце висело над Африкой и бросало к нашему левому борту поток кровавых лучей. Спокойный, ленивый океан отливал в его косых лучах чистейшим ультрамарином, а слабые кристально прозрачные волны дружелюбно подталкивали судно в белые борта. Теплый, влажный ветер словно бы поглаживал лицо пуховкой. И чем выше поднималось солнце, чем короче становились тени на палубе, тем ярче, тем синее, тем ослепительнее сверкал океан. Наша экспедиция состояла в основном из людей, чье представление об океанах основывалось на знакомстве с Северным Ледовитым океаном, поэтому мы час за часом прямо-таки впивали это синее сверкание, любуясь теплым и дружественным ликом Атлантики. Казалось, этот сказочный, словно бы выдуманный в своей красоте, спокойно рокочущий мир сохранит для нас свою новизну не только сегодня, но и завтра, и послезавтра, всегда. Мы следили за дельфинами, которые носились и кувыркались в волнах. Над водой планировали, словно ласточки, сверкающие летучие рыбы, и это наводило на всякие несолидные, мальчишеские мысли. Мой друг, человек с железной волей, взявший себе за правило ежедневно просиживать минимум по три часа над курсом высшей математики, не выдержал и хватил своим толстым фолиантом о палубный люк:

— Ну нет, ради математики я этот рай не прозеваю!

А какие бывают вечера в тропических широтах океанов! Темное теплое небо как бы поднимается еще выше, и с него глядят вниз звезды, веселые и любопытные, как маленькие щенки. Сильно светящаяся килевая струя тянется вдаль, становясь все уже и уже. Порой на далеком горизонте вспыхивает зарница. С неба обрушивается ветвистая ослепительная молния, и на какую-то долю секунды над черной поверхностью океана возникает круг света, который вместе с молнией напоминает цветок, висящий чашечкой вниз.

Из открытого иллюминатора доносится треньканье гитары — это полуголый и коричневый, как малаец, моторист поет о подмосковных вечерах. Ласковая волна, спокойное подрагивание судна и светлое пятно от ходовых огней в синеве ночного неба. Потом большая желтая луна вылезает из океана и начинает не спеша карабкаться по вантам. Изменилось освещение, изменился океан, да и мы сами меняемся под этим дивным небом, становимся на время романтиками.

Двое мужчин поднимаются на палубу и облокачиваются на поручни. При лунном свете, создающем настроение тишины, голос одного из них звучит особенно резко и безжалостно:

— «Обь» — в южной части Индийского океана, и ее уже несколько дней треплет свирепый шторм. Сегодня сообщили, что судно даже изменило курс.

— Где ж оно?

— В ревущих сороковых. Где-то у островов Принс-Эдуард.

Но эти «ревущие сороковые» широты с их жутким, как над мысом Горн, небом ожидают и нас…

Транспортный катер «Спрут» шел в Новороссийск.

Был вечер. Над морем сгущались сизые сумерки. Вадим Дорохов лежал на палубе перед шахматной доской, сам с собой разыгрывал уже третью партию. Вялым движением руки он переставлял фигуры и, сплевывая за борт, думал над следующим ходом. На его скуластом, почерневшем от солнца и ветра лице застыло равнодушие.

— Эй, Вадим! — послышалось сзади. — Когда ты прекратишь плеваться и гонять в одиночку фигуры?

Дорохов неторопливо повернул лобастую, стриженную под машинку голову. Возле его ног стоял сменившийся с вахты моторист Ломакин.

— А что тебе? — спросил Дорохов.

— Если есть охота сыграть, давай сыграем. Не хочешь? Ну и не надо. — Ломакин присел рядом с ним. — Эх, Вадим, Вадим, на кого ты похож? Тебя ведь живого мухи едят.

— Послушай, братец, тебе чего, собственно, надо? — Дорохов исподлобья глянул на товарища.

— Да ничего. Просто так. Вспомнилось, как в сорок втором мы с тобой вот по этим самым местам курсировали. Лихим ты был моряком! А сейчас черт знает что… Подменили тебя, что ли?

Дорохов нетерпеливо качнул плечом.

— Хочешь сказать, мирная жизнь изнежила? Не бойся. Ржавчина на золото не садится.

— Ну, пес с тобой, — поднялся Ломакин. — Играй. Тоже мне Ботвинник.

Он постоял, раздумывая, чем бы заняться, потом пошел в кубрик. Ни он, ни Дорохов, ни другие члены команды не могли и предположить, что в следующую минуту с ними произойдет несчастье.

…Среди глубокой тишины раздался оглушительный взрыв. Катер взметнулся на дыбы, как норовистый конь, и сразу стремительно зарылся в пенистую воду. Все произошло неожиданно, мгновенно. Подводная мина, оставшаяся еще со времен войны, оказалась роковой.

Взрывом Дорохова смахнуло в море. Оглушенный падением, он не сразу пришел в себя. Ощущение полета продолжалось и под водой.

Вынырнув на поверхность, он жадно глотнул солоноватого воздуха и завертелся на месте. В глазах было темно. Он ничего не видел. А когда зрение прояснилось, перед ним были только сумерки и море, тяжело придавленное ими. Он был совершенно один.

«Ну вот и все, — подумал он. — Отплясала моя жизнь на белом свете». Жуткая мысль о близком конце спеленала его, как ребенка, и зыбучая покатая волна походя прокатилась над головой. «Да что же это!» — захлебываясь, мысленно закричал он, отчаянно барахтаясь в соленой воде.

Рука наткнулась на крохотный твердый предмет. Он машинально схватил его. В ладони оказалась пешка. Дорохов хотел бросить ее — и не бросил. Что-то подспудное, не подчиняющееся разуму мгновенно продиктовало ему: «Не бросай, если бросишь, погибнешь».

Но с зажатой в руке пешкой держаться на воде было неудобно.

— Далась мне эта дьявольская пешка, — сказал он вслух и решительно отбросил ее от себя.

Он говорил вслух, и собственный, ставший чужеватым голос ободрял его, успокаивал.

Дорохов сознавал, что до берега далеко и что вряд ли удастся доплыть. К тому же трудно было определить, где он, этот берег. С момента взрыва все перепуталось в голове. Случись это днем, он, может, еще как-нибудь разобрался бы, куда плыть. Но надвигалась ночь. И все-таки он думал: его могут спасти, подобрать, только бы продержаться до утра.