Петрусь Бровка - Когда сливаются реки

Тем более удивило его, когда на лавке возле клуба увидел он Кузьму Шавойку и Никифоровича. Кузьма впервые в жизни по-настоящему почувствовал, что значит осуждение своих людей, ему даже показалось, что они теперь при встрече будут отворачиваться или опускать глаза, чтобы только не смотреть на него. Из клуба он вышел последним и сел. Сердце горело жалостью к самому себе: «Куда идти? Домой? А что сказать матери? Растила, последние копейки тратила... И что дальше делать? Сбежать куда-нибудь подальше? Так кому такой нужен!» Мысль о том, чтобы потихоньку собраться и утром махнуть на станцию, все больше занимала его, хотя он и не представлял себе, куда поедет и что будет делать... Так на скамейке и застал его Никифорович, медленно шедший домой. Старик подошел, попыхтел трубочкой, спросил:

— Чего спать не идешь?

— Не знаю, — поежился Кузьма. — Голова заболела, что ли...

— Рукам воли не давай, так и голова болеть не будет!

— Давай или не давай, а дорожка передо мной отрублена...

— Сам ее укоротил, сам и надтачивай...

— И рад бы, да кто слову поверит...

Никифорович усмехнулся в седые усы, посипел трубкой и сказал:

— Так скажи, чтобы поверили... Люди, брат Кузьма, умеют и покричать, умеют и покарать, да они же и пожалеть умеют. Мы, например, ленинградцы, человека понять умеем. У нас весь город, каждый человек лиха хватил и жизни повидал, а она, брат, учит.

— Так помогите, дед Янка, — взмолился Кузьма, хватаясь за эту, казавшуюся ему последней, надежду. — Я никогда, никогда...

— Ладно, чего слова даром расходовать... Поговорю с Миколой, с Алесем, с Якубом Панасовичем. Злы, брат, они на тебя, ну, может, уломаю... Ко мне в подручные пойдешь?

— Да хоть сейчас!..

— Сейчас спать иди, — посоветовал ему Никифорович...

Антон Самусевич стоял около телеги с навозом во дворе животноводческой фермы и разговаривал с Агатой. После того как его сняли с должности председателя колхоза, он немало пережил. Сначала он раскапризничался, разозлился, ходил и грозил: «Свил я тут свою веревочку, теперь в город подаюсь... Работы там хватает, а на зарплате жить еще и легче!» Но после, когда немного поостыл, про город поминать перестал. Чего ехать куда-то, тут же семья, хата... Обидели, конечно, недооценили, ну, и сам тоже греха на душу взял, чего там! Да и не те годы, чтобы болтаться по белу свету... И на черта он так налегал на эту горелку? Ее, дьявола, столько наделали, что все равно одному не выпить... Иногда же ему становилось скучно, и тогда он заглядывал к Барковскому и там, изрядно промочив горло, отводил душу. Но постепенно сомнения рассеивались, и он все больше тешился мыслью удивить колхоз и вернуть себе славу кукурузой — слышал он, что хорошо она уродилась на опытном участке у Каспара Круминя, а кроме того, о ней все время писали газеты и передавали по радио. «Мне этот корм как раз больше подходит сейчас, чем коровам, — усмехался он. — Говорят, на два метра выгоняет, а мне и на метр подняться, так опять Захара перерасту!» Об этом он, собираясь везти навоз в поле, и говорил Агате:

— Ты, тетка, на меня глазами не коси, как холмогорка на тын, без меня у тебя никакого животноводства не получится... Вот поговори поласковее с Антоном Самусевичем — тогда он тебе обеспечит приросты да надои!

— Или слово такое узнал?

— Узнал, Агата, узнал... Попроси получше — и тебе скажу!

Агата, встречаясь с Самусевичем, всегда испытывала и раздражение, которое обычно вызывалось его несколько высокомерным тоном, и некоторую долю уважения — мужчина он все-таки был твердый, хотя и крутой по характеру. Но разговор их, если даже начинался спокойно, обязательно кончался взаимными шпильками.

— Поздно узнал ты свое слово, Антон, — уколола его Агата. — Вон после тебя коров едва за уши из грязи вытащили.

— Старое вспоминать — что лыко жевать... А теперь я твоих коров могу так выходить, что в ворота не будут пролезать... Придется просить Захара Рудака, чтобы новые прорубал — вот смеху будет!

— Ну, скажи твое слово, может, и поверю.

Самусевич наклонился к ее уху, пробасил многозначительно:

— Ку-ку-ру-за!

— Тю-ю! — отмахнулась Агата. — Она и расти у нас, может, не будет, и коровы наши к ней непривычны...

Антон Самусевич хотел сказать Агате, что она темный человек, газет не читает и радио не слушает, что она проявляет отсталость и даже неблагонадежность, но в это время он увидел идущую по дороге Анежку и решил нанести удар с другой стороны:

— Погляди-ка, невестка твоя идет!

— Типун тебе на язык! — вспыхнула, обидевшись, Агата. — После Барковского тебе приснилось, что ли?

— Смотри ты, какая непонятливая! — продолжал Самусевич. — Неужели не знаешь? А на селе и стар и млад про это в бубен бьют. Поймала-таки Алеся эта литовочка!..

Самусевич весело захохотал и погнал лошадь со двора. Агата же стояла и хмурилась, обиженная не столько на бывшего председателя, сколько на сына. И что он в ней нашел? Разве эта девчонка достойна такого человека, как ее Алесь? Она представляла себе жену сына высокой, полной — словом, женщиной, по сельским понятиям, во всех отношениях солидной, а эта — худенькая, белолицая. К тому же он образованный, а она — темный человек... Впрочем, может, Самусевич все сам выдумал?..

Анежка и понятия не имела, что за ней так пристально наблюдает мать Алеся. Она даже не заметила Агаты — настолько была занята своими мыслями. Уже несколько дней работает она на строительстве. Ей здесь нравится, главное же — она каждый день, хотя бы издали, видит Алеся. И в то же время ее непрестанно мучают и преследуют мысли о доме: «Как там живет отец? Что думает мать?» Минувшую ночь она почти и не спала, все казнилась: правильно ли она поступила, сбежав от старых родителей? А пан клебонас тот просто наложит на нее проклятие... Нет, придется, видно, возвращаться домой. А как же быть с Алесем?..

Анежка уже вышла на пергалевскую дорогу, но чем дальше уходила от Долгого, тем меньше у нее оставалось решимости. Вспомнились глаза Алеся, такие ясные, ласковые... Как будет она смотреть в них после этого? Остановившись на дороге, пожевала травинку, нащупала в кармане зеленый поясок — подарок Алеся.

«Мал поясок, а связал так, что и не разойтись!» Сделала еще несколько шагов, посмотрела на трубу родной хаты, вздохнула и повернула назад. А как объяснить Восилене свой уход из столовой?

И тогда решила она зайти в клуб к Павлюку Ярошке, который уже несколько раз приглашал ее взять роль в спектакле. Ярошка рассыпался перед девушкой:

— Ах, как долго вы не являлись! Я ждал, ждал... Искусство — великая сила, лучшие люди должны служить ему!.. Да садитесь вы, — суетился вокруг девушки Ярошка, поправляя галстук, обдергивая пиджак, откидывая рукой чуб.