Рустам Агишев - Луна в ущельях

Очень скоро пришлось паруса убрать. Со стороны лагеря послышались призывные звуки горна. Друзья переглянулись, вмиг очутились на земле и, забыв подобрать сброшенные шишки, припустились к лагерю.

Как только они добежали до ворот, перед ними вырос запыхавшийся Вася-горнист:

— Тебя, Игорек! К Светлане!

Друзья кисло поморщились. Кроме очередного разноса от Светланы ожидать было нечего. Что именно натворил Игорек — не знал даже он сам. Теряясь в догадках, подростки нехотя поплелись к библиотеке, где Светлана бывала в эти часы. Они успели договориться обо всем. Бежать решили послезавтра, в первое же воскресенье, когда в лагерь, по обычаю, хлынут гости и шефы и в общей суматохе никто не хватится двух воспитанников.

На веранде рядом с низкорослой, растерянно улыбающейся Светланой стоял высокий человек в защитном военном кителе без погон и потертых синих бриджах и сапогах. С правой стороны груди тускло блестел над карманом массивный овальный орден, какого они никогда не видели. Коротко остриженная седая голова прикрыта была старенькой синей пилоткой, худое бритое лицо сплошь избороздили глубокие морщины и темные складки, только черные пронзительные глаза смотрели живо и молодо. Слегка подавшись вперед, он пристально вглядывался в подростков — то в одного, то в другого — очень скоро его взгляд остановился на побледневшем лице Игоря.

Вадим слегка отстал от друга, тот нерешительно шагнул к незнакомому раз-другой, беспомощно оглянулся, двинулся опять, все еще не решаясь поверить, что перед ним — бывший военный летчик, герой Халхин-Гола, отец его, Юрий Лебедь.

— Сынок! — наконец вырвалось сдавленно из груди Лебедя-старшего.

Коротко всхлипнув, Игорь кинулся к нему на шею и закричал:

— Пап! Папа мой! Родненький!

С лица Светланы медленно сошла ее дежурная улыбка, губы дернулись, и, к удивлению Вадима, она тоже заплакала, как и Игорь. А Вадим так и не заплакал, только раза два судорожно и глубоко вздохнул, словно ему не хватало воздуха.

4

— Что это ты распелся, старик? Смотри ты, лежит и напевает себе «Бригантину».

Над больничной койкой стоял Лебедь и щурил глаза. Вадим слегка приподнялся, посмотрел на него потеплевшим взглядом, потом молча усадил его рядом с собой на койку.

— Смотри ты, как расчувствовался, — пытался шутить Лебедь, но и сам был растроган. — Да, могли получиться из нас добрые капитаны, да не получились, — грустно сказал он. — Где, на каких морях, вспарывает теперь волны наша бригантина? А знаешь, честно сказать, я стал уже забывать даже, что были такие мечты. И батя мой, отважный летчик, рано помер. Что ж, ведь калекой вернулся… Да, не вышли мы в капитаны, не вышли…

Вадим достал сигарету, закурил и откликнулся просто, без рисовки:

— Может быть, в чем и есть неувязка, но если уж говорить искренне, — ни о чем я не жалею. Не о чем жалеть, Игорь. Даже о том, что привело меня в больницу. — Заметив тень, промелькнувшую по лицу товарища, геолог продолжал: — Не знаю, как ты, Игорь, а я из детдома что-то такое вынес… Черт его знает, может, это плохо, может, тут какой-то пережиток, но это так. Я даже во сне не могу избавиться от ощущения, как будто ярко освещен юпитерами — тут уж при всей условности мнений каждая пуговица должна быть на месте. Не так ли? Худо ли, хорошо ли, но я никогда не давал себе ни в чем поблажки, требовал от себя всегда больше, чем от других. И даже теперь, хватив лошадиную дозу облучения, — Вадим посмотрел на побледневшего Лебедя и продолжал ровным голосом: — даже теперь не жалею, что выбрал геологию. То, что случилось со мной, — частность. А так — моя бригантина как раз под парусами. Это — моя геология, мои маршруты. Думаю, Игорь, не зря обкалывал мой молоток встречные скалы. Мой след на земле — его уже не сотрешь.

Лебедь, с невольной внутренней завистью слушавший неожиданную исповедь, спохватился и прервал негодующе:

— Что это, старик, ты вдруг заговорил в тоне завещания? Какое такое облучение ты вспомнил?

Вадим откинулся на подушках, поправил полосатую домашнюю пижаму, которую принесла ему Дина, и с усмешкой спокойно взглянул на товарища.

— Давай не будем, Игорь. Вспомни прошлое, не стоит нам лгать друг другу. Сколько мне осталось жить?

— Ты мне эту чертовщину брось! — рассердился Лебедь. — Зачем я только спросил у тебя про щербинку? Пойми, дурья башка, что это просто врачебный долг. Твой анамнез нужен для проформы, для очистки совести. А профессор и я уверены, что у тебя не лейкемия, а обыкновенный лейкоцитоз, и он не имеет ничего общего с облучением. Выбрось, пожалуйста, эти бредни из головы.

— Хорошо. Когда я могу выписаться из больницы?

— Куда тебе спешить? Сгореть на работе никогда не поздно.

— Меня интересуют анализы.

— Лейкоциты придут в норму.

— Анализы образцов, Игорь. Я вылезу в окно.

— Знаю, знаю, что ты способен на такую пакость. Учись логически мыслить, старик. Вот, примерно: все люди ходят через дверь, я — человек, стало быть, тоже должен ходить через дверь.

— Или немного иначе: все двери умные, Игорь Лебедь — не дверь, стало быть, дурак.

— Хо-хо! Ты думаешь, что это великолепный софизм? Нет, до настоящего софизма или афоризма ты еще не дорос.

Вадим усмехнулся, и врач, немного успокоенный реакцией больного, вскоре вышел.

Со смутным ощущением чего-то грешного, запретного, допущенного им в минуту слабости, возвращался Лебедь из больницы домой. Весь день сегодня, как нарочно, одни неприятности. Скончался в восьмой палате старик Урусов, с которым он провозился целых полгода. Разумеется, летальный исход был неминуем, а все же досадно, что не смог поберечь беднягу подольше.

На утреннем обходе профессору пожаловалась на него эта долговязая агрономша из девятой палаты: дескать, назначения неправильные. Ну, профессор подтвердил назначения и довольно сурово заметил капризной больной, что доктор Лебедь ошибается редко. Лестно, конечно, а все же обидно: стараешься-стараешься, а люди платят тебе черной неблагодарностью. Очень трудно получается с Вадимом.

Правду сказать нельзя, скрыть ее от такого тоже невозможно, вот и балансируй, как на лезвии бритвы. Жаль товарища. Как-никак росли вместе, одна и та же судьба постигла родителей, только дальше пошли разными путями. Дело даже не в том, что Вадим геолог, человек, так сказать, романтической профессии, а я унылый эскулап. Просто не хочу я жить такой жизнью, как Вадим. Не хочу. Подвергать себя ежедневно сотням опасностей, изнурять организм этими переходами и к сорока годам получить если не какое-нибудь облучение, то уж наверняка инфаркт миокарда. Зачем мне это нужно? Чтобы другим жилось лучше? Может, для потомков? Слуга покорный. С меня достаточно и современников с их недугами и капризами. А потомки и поминать не станут. Будут, как и мы, жить своими заботами. И шут с ними. Вот и я хочу иметь свой интерес, свой мирок, свою орбиту. Удобную для меня орбиту. Мещанство? Одни это называют мещанством, другие — «личной жизнью». Англичане говорят: мой дом — моя крепость. Могу еще добавить: и моя кумирня. Кому хочу — тому молюсь.