Наталья Парыгина - Вдова

Несколько грузовых машин, направляющихся к заводу и задержанных траурным шествием, пропустив колонну, нетерпеливо зарычали, вгрызаясь этими живыми упрямыми звуками в похоронный марш. Одна за одной они бойко подкатили к заводу, и зеленые ворота распахнулись перед ними, принимая груз, нужный заводу в его неутомимом ритме движения, труда, жизни...

Адрес на конверте был написан незнакомым почерком, и Дарья разглядывала его с тревогой. Еще с войны, с тех пор, как получила похоронную о Василии, боялась она писем от чужих людей. Уж не с Митей ли что?

Митя жил в Сибири, работал на строительстве Красноярской ГЭС. Теперь, когда он уехал в Сибирь по своей воле, край этот не казался Дарье чужим и далеким. Она вспоминала эвакуацию, жаркое, обильное на грибы и ягоды лето, лесной зеленый покой. И зима не представлялась ей суровой. Щедро натопленная изба Ульяны приютила, пригрела ее с ребятами в тяжкие годы, навсегда оставив в душе благодарное чувство.

Писал Митя не часто, но почти всякий раз сообщал что-нибудь новое о своей жизни. Переехал из палатки в общежитие. Поступил на курсы повышения квалификации. Перевели на «МАЗ»... Купил фотоаппарат...

Однажды Митя прислал кучу фотографий. Первый пятиэтажный дом, построенный в Дивногорске. Машина, на которой работает Митя, и сам он — возле машины — в полушубке и в теплой шапке с оттопырившимися наушниками. Крутая петля дороги на горе. Котлован будущего моря. Дивные горы на берегу Енисея напротив строящегося города... На одной фотографии Митя был снят в кругу товарищей, и Дарья ревниво вглядывалась в лица незнакомых парней, с которыми теперь жил, работал, дружил, а может быть, иногда спорил или даже ссорился ее сын.

Последнее письмо от Мити было совсем недавно, и поэтому Дарья с опаской и недоумением разглядывала конверт. Прочитав обратный адрес, она успокоилась. Не из Дивногорска письмо. Из Леоновки.

После войны Дарья ни разу не съездила в Леоновку. Письма брату писала раза два в год, и от него получала не чаще. Из писем знала, что Хомутов умер, и с тех пор брат каждый раз сообщал имя нового председателя, а председатели менялись то и дело. Клавдия работала на ферме дояркой, и Маша вместе с ней, а Катя, родившаяся в тот день, когда немцы вступили в Леоновку, окончив школу, устроилась библиотекарем.

Распечатав конверт, Дарья вынула двойной тетрадный лист, исписанный тем же красивым четким почерком, каким был выведен адрес. «Здравствуйте, дорогая Дарья Тимофеевна! Пишет вам ваша племянница Катя...» Дарья улыбнулась необычному началу письма. Кто же тетку называет по отчеству? Дурная! Еще десятилетку кончила.

«Вы не удивляйтесь, что решила вам написать, есть у меня причина, и я сильно надеюсь на вашу помощь. Жизнь в деревне, сами знаете, невозможно скучная, нет у меня терпения здесь оставаться, а отец с мамой ничего не хотят понимать. Я им каждый день говорю одно и то же, что хочу в город, хочу в город, и отец понемногу стал сдаваться. Но если, говорит, я тебя отпущу, так только к Дарье, чтоб была под присмотром. Конечно, я могу без их согласия уехать куда угодно, но мне их жалко, особенно отца, больной он и обижается на меня. И на вас обижается, что пишете редко...»

Дарья вдруг до боли ясно увидела засыпанную снегом Леоновку. Ну да, редко, и пишу редко, и съездить могла, ведь могла же хоть один отпуск провести в Леоновке! Нет, забыла родной дом...

Дарье сделалось совестно за свою холодность, Вон Катя, девчонка, жалеет отца. Жалеет, а покинет, рвется из Леоновки, и ни советами, ни угрозами ее не удержать. А если и удержится, останется, будет считать себя несчастливой, винить людей, которые помешали выйти в другой мир. Лучше ли он того, в котором родилась, и выросла? Может, не лучше, да уж тем желанней, что неведом, новизной манит, простором, свободой выбора. В бурной круговерти несется жизнь, дни и годы ускоряют бег, и человек норовит поспеть за временем, бежит, не всегда как следует сообразив, в ту ли сторону кинулся.

Что ж, подумала Дарья, пусть приезжает Катя. Егора позову в Серебровск, поживет у меня, погостит. Сама опять в Леоновку скоро не соберусь. Вот уж на пенсию пойду — тогда...

Галя за столом готовила уроки. «Сколько мешков пшеницы...» — вполголоса бормотала девочка, решая задачу.

— Галя, есть у тебя чистая тетрадка? — спросила Дарья.

Галя юлой крутнулась на табуретке, откинув руку в сторону, чтоб не капнуло с пера на тетрадь.

— А какую тебе — в линейку или в клеточку?

— Все равно. Давай, какая есть.

Егор с Катей приехали в морозный февральский день. Дарья, поменявшись с напарницей на ночную смену, сама встретила их на вокзале. Анюта с Костей уехали в Москву на зимнюю сессию, Галя была в школе. Все это Дарья поспешно объяснила Егору, чтоб не обижался на невнимание родни.

— Домов-то новых понастроили, — разглядывая раскинувшийся по косогору Серебровск, удивленно проговорил Егор. — Глядеть любо.

— Много строют, — кивнула Дарья. — Устал, Егор, в дороге?

— Чего ж уставать? Не пешком шел — электровоз тащил.

— Мы плацкартным ехали, папа отдыхал, — объяснила Катя.

Дарья улыбнулась племяннице, задержав на ней взгляд. Катя была широкая в кости, крепкая, с круглого свежего лица хитровато и смело глядели серые глаза.

Дарья заранее приготовила обед, и стол у нее был накрыт, и четвертинка водки приготовлена. Ей приятно было угощать брата, хотелось угодить ему. Дарья только сейчас почувствовала, что жива в ней тоска по Леоновке, и брат ей близок и дорог до того, что от жалостного чувства к нему подступают слезы.

— Ну что там, дома-то? — нетерпеливо спросила она. — Клавдия как? Маша?

— Клавдия — ничего,— неторопливо хлебая борщ, сказал Егор. — Дояркой все на ферме. Руки, жалуется, болят. А так — ничего. И Маша дояркой. Вековухой она осталась, Маша-то. Вишь как... Вековухой...

— Сколько не ей годов?

— За тридцать перевалило. Тихая она, работящая, а вот...

— У нас одной за сорок было, и то замуж вышла.

— Оно б и не поздно, — согласился Егор, — да за кого выходить-то? Десяти мужиков на всю Леоновку не насчитаешь. Которые парни малость подрастут — прочь бегут. Кто в ремесленное. А кто до армии в колхозе дотянет — после армии все равно не воротится, в городе осядет. И остаются девки безмужними.

— Председателем-то кто у вас? — спросила Дарья. — Все тот тридцатитысячник?

Егор дохлебал борщ, отодвинул тарелку.

— Съели мы тридцатитысячника, — досадливо почесав висок, проговорил Егор.

— Скоро съели.

— Скоро... Да и то сказать — прислали его к нам — будто в кипяток кинули. Ему б прежде понятие дать об колхозных обычаях, а он без понятия приехал. Соберет людей: ты надои повышай, ты поле паши, сюда организуй, туда мобилизуй... Да еще и в хозяйстве не кумекает мужик, к земле не приверженный, еле горох от овса отличит. Ну и не совладал... Теперь жалеем тридцатитысячника. Ему бы подмогнуть — и стронули бы колхоз. А мы не подмогнули. Вроде как чужие, стояли да глядели... Вот и догляделись. Теперь пьяница председательствует.