Миколас Слуцкис - Поездка в горы и обратно

— Что тогда, товарищ заведующий? Пугаете?

— Что вы, милый мой Губертавичюс! Предлагаю еще раз подумать в спокойной обстановке, не горячась…

— Я все обдумал.

— Не все! Втянули нас всех в отвратительную историю, будьте любезны исправить дело. — Сквозь завесу волос вновь посыпались злые огоньки.

— Исправить я согласен, только честно.

— Ладно! Прикинемся детишками-почемучками и будем спрашивать, почему не падает луна. Почему-то умалчиваете вы о студенте-инвалиде. С ним, скажите, вы поступили честно?

— Не о нем речь. Ему готов вывести тройку. Парень из самолюбия примкнул к Аудроне И. и Алдоне И. Покинул аудиторию с двумя красотками!

— Понимаю, вы обижены выпадом девушек! — П. обрадовался, задвигался, заряженный новой энергией. — Они немедленно попросят прощения. Да, немедленно.

— Пусть лучше повторят курс! И — как следует.

Алоизас поднялся, отупев от беседы. Голова гудела, еще минут десять такой обработки — и отступил бы.

— Минуточку! — П. задержал его в дверях. Еще не все свои заряды выпустил. — Посоветуйте, Губертавичюс, если не хотите помочь… Что мне делать, если пойдут разговоры, дескать, кафедра преследует студентку Алдону И.? Преследует лишь за то, что ее отец — влиятельная персона?

— Оригинальный поворот!

— Что вы, только советуюсь. Между прочим, — и снова между прочим было для него самым главным, — отец Алдоны И. и наш проректор Эугениюс Э. — приятели. Известно вам это?

— Жизнью великих людей не интересуюсь. Однако даже зная… Не будем клеветать на них. Неужели вы думаете, что Эугениюс Э. дружит с отцом студентки потому, что тот занимает высокий пост? А занимающий высокий пост — с проректором потому, что в институте учится его дочь?

— Я сказал: между прочим. Комментарии — плод разгоряченной фантазии. Не зря студенты отмахиваются от ваших экспериментов. Сомнительных! Более чем сомнительных! Нарушающих экзаменационную инструкцию! Об этом вы подумали?

— За меня, как выяснилось, думает начальство. А разгоряченную фантазию я не променял бы на мозг, запрограммированный на хамелеонство!

— Настряпали брака, заставляете других исправлять его да еще и оскорбляете людей, желающих вам добра! — П. окончательно разъярился.

— Группа М., а брак стряпаю я? Продолжайте, продолжайте.

— Не иронизируйте. За экзамен отвечаете вы!

— За дифференцированный зачет.

— Тем более не следовало поднимать шум. Хотите заслужить славу пустопорожнего гордеца?

Алоизас зажмурился. Мотивы заведующего бились перед глазами цветными лентами, как на сеансе иллюзиониста. Протяни руку хоть к оранжевой, хоть к смарагдовой, П., ухватившись за другой конец ленты, по-приятельски похлопает тебя по плечу.

— Эй, вы что, спите? — П., подбежав, встряхнул его. — О чем вы думаете?

— Думаю, почему Эугениюс Э. дружит с отцом Алдоны И.

П. всплеснул руками.

— Кто вы, Губертавичюс? Обнаглевший честолюбец или святая простота?

— Изволили похвалить меня, заведующий?

— Браво, коллега. Чувство юмора вам пригодится!

— Еще больше пригодится сознание того, что не поступил по-свински, хотя кое-кто и склонял меня к этому.

Мафия! Что, если не мафия? Подлейшие предложения, неслыханный нажим! И во имя чего? Чтобы процветал блат, чтобы никто, не дай бог, не помешал нескольким лентяям вести развеселую жизнь, и не где-нибудь, а в стенах Института культуры! Спросим самих себя, оставив на минуту в покое этих бездельников и их покровителей: что значит хорошая оценка, которую у нас зубами вырывают, вместо неудовлетворительной? Подобным образом можно потребовать от врача, чтобы он не лечил больного, а занимался здоровым, от судьи — чтобы оправдал виновного и осудил невиновного, от заготовителя — чтобы заприходовал непоставленное зерно, а привезенное спрятал, и т. д. Но это же все равно что ночь объявить днем, зло — добром и наоборот! Неужели П. и его сообщники сознательно стремятся к этому? Невероятно. Он мог погорячиться, исказить мои намерения или до конца не понять их, но сознательно, понимая все, предлагать подлость? Что касается его, Алоизаса Губертавичюса, то он без колебаний будет защищать академические ценности, пусть и сам провинился, пожалев Алмоне. Приходится, как это ни печально, признать, что из-за жалости и доброты тоже можно пойти на преступление… Как сочетать чувства и принципы? Может, решить неразрешимое — задача людей будущего? До того времени нам придется самим защищать пядь земли — это постулат, — чтобы не выскользнула из-под ног…

Остывали вспотевшая спина и раздражение. Стук двери, — уходя, так ударил, что загремело! — слабел в ушах. Не почудилась ли ему вся эта кутерьма? Чего-то не понял и сделал неправильные, далеко идущие выводы? Хорошо бы посоветоваться, услышать трезвое суждение. Однако я так одинок!.. Впервые упрекнул себя Алоизас в излишней сдержанности, в неумении общаться с людьми.

Пока стоял и размышлял о своем неловком положении, подскочил юноша в синей нейлоновой куртке и кепочке из той же материи. Таких молодых людей тысячи, не отличишь одного от другого.

— Мне?

— Вам, вам!

Вскрыл конверт, выпала визитная карточка бывшего коллеги Н.: домашний адрес и номер телефона.

— Эй, мне это ни к чему! — крикнул Алоизас, но молодой человек уже затерялся в толпе студентов.

Не прячется ли сам Н. где-нибудь неподалеку? Алоизас принял строгое выражение лица. Все-таки утешало, что кто-то его поддерживает. Достаточно моргнуть, и зарычит стервозная собачонка, готовая укусить кого угодно. Образ не понравился — вызывал ассоциации с запаршивевшими бродячими собаками, которые, бороня мордами обочины дорог, разоряют и гнезда невинных пташек. Он чувствовал себя облитым нечистотами — наглое поведение студенток, отвратительный торг с завкафедрой, который не хуже его понимает, кто прав, но не колеблясь держит сторону неправых! Н. посочувствует, бросится поздравлять неизвестно с чем, поносить Эугениюса Э., душить запахом старой одежды и чеснока.

Сверкнуло разбитое стекло телефонной будки. Алоизас опустил монету, набрал четыре цифры пятизначного номера, но пятой не одолел. Не смей клещом впиваться в Лионгину! Пусть хотя бы пару деньков подышит, вырвавшись из материнской каторги. Свобода, которой она наслаждается, призрачна. Пустить к парализованной матери девку с улицы для Лионгины то же самое, что привести туда хищного зверя. И еще он безотчетно понимал, что, погружаясь в туман подсознания — в черные сны, ничего не оставляющие воспоминаниям, — Лионгина прячется от приближающегося нового кошмара. Не от хорошей жизни ищет она провалившиеся горы — позорный финал юности. Ведь если трезво все обдумать, то в горах она испытала лишь стыд и унижение. Неужели то черное пятно для нее светлее, чем сегодняшний день? И он, Алоизас, в этом виноват? Его нерешительность, его неспособность вырваться из мелочей и взять быка за рога? Даже пустячная история с зачетом выросла в грозовую тучу…