Миколас Слуцкис - Поездка в горы и обратно

Гудела, трещала телефонная линия, ожидая, когда же наберет он последнюю цифру. Так близко тепло щек и губ Лионгины, ее исхудавшее сорокадевятикилограммовое тело, в последние дни все больше его трогающее. Чувство это было для Алоизаса непривычно, отвлекло мысли от опасного положения, в которое он сам себя загнал, от необходимости бороться и победить. Надо было собрать силы, вырваться на вольный простор, а не расслабляться, плакаться Лионгине…

Надо было действовать.

Например, давно назрела необходимость побывать в больнице. Как там коллега М.? Вдруг удастся расспросить его о группе. Почему в ней такой букет бездельников? Так или иначе, М. вел эту группу и лучше всех может поведать о каждой из трех И. Прекрасные оценки у всех и почти по всем предметам — на самом деле фикция? Быть может, им овладела мстительная мания величия — и он набросился на невиновных? Самое подходящее и точное название такому поведению — мания. Он с радостью согласился бы на роль маньяка, лишь бы не отступить от порядочности, превращая справедливость в несправедливость, хлеб в камень.

Навестить искалеченного в автомобильной аварии коллегу ему хотелось и раньше. Этому намерению сопротивлялся застарелый страх перед больницами и другими подобными учреждениями. Ему казалось: стоит побыть в атмосфере, насыщенной запахом лекарств, и тебя облепят бактерии, невидимые возбудители болезней. Волнуясь, не зная, как держать банку персикового компота, он вступил в белый, скорее даже серый мир, где самые яркие пятна — пижамы ходячих больных. Алоизас шарахался от них, как от свежеокрашенного забора.

— Ваш М. в тяжелом состоянии, — сообщил невысокий коренастый врач в расстегнутом халате, глядя куда-то мимо локтя посетителя с судорожно зажатой под ним банкой компота.

— И на пять минут не пустите? Мне поговорить надо.

— Мумию себе представляете? — Врач поднял руку, будто мумии стоят, а не лежат.

— Да. — Алоизас втянул ртом большой глоток воздуха, хотя решил дышать только носом. — Можно будет прийти к нему в другой раз?

— Можно, если он еще будет здесь.

— Собираетесь куда-то перевести?

— Нет, почему. — Голос врача оторвался от далей, которых он не мог видеть — только воображать. — Простите, я не объяснил вам. М. подключен к аппарату.

Фраза прозвучала мрачно и двусмысленно, словно сам М. стал неодухотворенным предметом — какой-то принадлежностью аппарата.

Проходя мимо старичка в фиолетовой пижаме, Алоизас сунул компот ему.

— Не тут ли проживает… живет?..

Алоизасу показалось, что он заблудился, спутал номер дома, хотя все время сверялся с визитной карточкой. Не извивалась отвратительная выщербленная лестница, не чернели изрисованные мальчишками стены. Поверхность двери сияла чистым желтым ясенем, металлическим номером и глазком.

Он усомнился во всем, включая свое право стоять тут, но его не изучали, как сквозь прицел, в глазок. Не преградили ему путь, и когда дверь отворилась — без скрипа, который должен был послышаться и убедить, что он пришел туда, где его ждут.

— Вам профессора Н.? Тут, тут. Проходите, пожалуйста, — пригласил приятный женский голос, неясно — жены или дочки, и запахло не тушеной картошкой, а паркетным воском.

Профессор? Почему профессор? Коллега Н. не поднимался выше звания и. о. доцента. Удивление прошло несколько позже, когда освоился с набитыми книгами полками и ковровой дорожкой малинового цвета.

— Проходите, пожалуйста, проходите. — Воркующий женский голосок мягко ласкал его барабанные перепонки, чтобы не звенело в ушах от тишины, блеска паркета, дорогой мебели и других неожиданностей.

В гостиной его встретил камин, выложенный темно-рыжими изразцами. Вместо печки, давящейся дымом? К стене льнула старинная софа на гнутых ножках, секретер на таких же ножках и над ним картины темного колорита в нарядных рамах, отражающие блики из окон. На одной из них, написанной в стиле довоенного реализма, копирующем манеру Калпокаса [10] Пятрас Калпокас (1880–1945) — известный литовский художник. , топырил губы сам Н., в вазе черной глины торчали под ним пасхальные вербы. Домашний алтарь? Подвергающийся на людях насмешкам, Н. берет реванш дома, где безраздельно господствует? Потому и профессор ?

Рядом с романтическим пейзажем мерцала крупная фотокопия тициановской «Кающейся Магдалины». Алоизас с интересом рассматривал потрескавшуюся, поблекшую фактуру, мысленно сопоставляя с известной цветной репродукцией. Казалось, кто-то невидимый замышляет посредством этой неожиданной копии разрушить его намерение ни к чему тут не прикасаться. Он оглянулся на хозяйку. Ее пухлое лицо ласкал тот же свет, что и картину. Темные, слегка вьющиеся волосы делали нежным широкий лоб. Сопротивляясь неясному сходству Магдалины и женщины, Алоизас отвернулся к окну. Меж двумя каменными стенами тянулись сучья голых деревьев, тоже как бы подчеркивавших вкус Н., которому тут соответствует все, даже природа за стенами.

— Если угодно, полистайте пока альбомы. Профессор обещал не задерживаться. — Похожая на Магдалину женщина с нежно вьющимися волосами и мягкими линиями фигуры положила на столик стопку альбомов. Клод Моне, Сезанн, Эль Греко, Гойя. О таких репродукциях Алоизас мог только мечтать.

— А тут эстампы художников. — Женщина неловко развязывала огромную папку. От ее полноватых, обнаженных до локтей рук веяло уютом, к эстампам были они не очень привычны — листы выскальзывали, сворачивались. — Думаю, сами лучше меня справитесь.

Алоизас хотел спросить, кем доводится она хозяину дома, но его внимание привлек лист с необыкновенно грациозной и вызывающе белой линией на черном фоне. Фигура человека парила в воздухе, а может, в космосе, а может, в просторах чистой мысли. Несли ее не взмахи птичьих крыльев, не динамика ракеты, а исходящее из самой линии могущество идеи. Алоизас удивился, как смело населяются сферы чистой мысли, в которые сам он стремился, да все никак не получалось. Стасис Красаускас? Этого художника следует запомнить, заметил он себе.

— Я — секретарь профессора, — сказала женщина. — Профессор общается с молодыми художниками.

— Очень интересное собрание, — похвалил Алоизас.

— О да! — Скользнувшая по ее лицу улыбка была не весела, скорее — печальна.

— Им можно гордиться. Особенно этим листом. — Он подержал ладонь над гравюрой Красаускаса, словно опасаясь прикоснуться пальцами к хрупкому сплетению линий.

— Да, да! Я тоже так думаю! — В ее грустном голосе послышалась нотка восхищения.

Из дальнего уголка квартиры донесся металлический стук.

— Там работает другой секретарь. Машинистка, — поспешила объяснить женщина, хотя он не собирался спрашивать.