Миколас Слуцкис - Поездка в горы и обратно

Два личных секретаря? У бедного коллеги Н., запросто выставленного из института? Из какого, интересно, кармана уважаемый профессор оплачивает этот суперсовременный сервис? Стучит машинка, реальный — реальнее, чем множество других, — звук, сросшийся с Лионгиной. Значит, это мне не снится, решил Алоизас, я сижу в квартире Н. Зачем же тогда его убогий вид, старое пальто? Кто же Н. в действительности — принц или нищий?

В коридоре зазвонил телефон. Женщина тряхнула головой, вздохнула. Когда прошуршали прекрасные волосы Магдалины, Алоизаса охватило еще большее недоумение.

— Интересанты. Спрашивают и спрашивают профессора. Звонки не дают работать, — пожаловалась секретарша, вернувшись.

— Простите, а над чем вы работаете?

— Разбираю, классифицирую собранный материал. Перевожу немецкие и итальянские источники с оригинала. Профессор пишет сразу две книги. Об отголосках европейского Ренессанса в Литве и о роли сатиры в Великой французской революции. Кроме того, веду разные досье.

— Какие досье?

— Разные, в основном — персональные. — Она не пожелала объяснять дальше. — Связанные с общественной деятельностью профессора.

Досье? Его общественной деятельности лучше соответствовали бы какие-то другие формы. Досье?

— У вас, если не ошибаюсь, имеется досье и на товарища Эугениюса Э.? — почему-то понизил голос Алоизас.

— Да. И немалое. — Секретарша опустила глаза, чтобы он не рассмотрел в них своего виноватого, налившегося кровью лица. Больше рассказывать об Эугениюсе Э. она не собиралась.

Алоизас почти благодарно вдохнул воздух, пахнущий паркетным воском и рамами картин. Еще не вполне придя в себя, заподозрил, что его заманили в ловушку. Чуть не рассыпал рассматриваемые листы.

— Зажечь свет?

— Нет, нет, не нужно! — Алоизас замахал руками, цепляясь за сереющий свет дня, за реальность, которая должна была быть если не тут, то за окном, где топорщились голые сучья и молоденькие сосенки лезли на взгорок.

— Вам неспокойно, да? — Женщина улыбнулась, приглашая забыть тревожащие его вопросы. — Профессор ждал вас еще вчера. Сварю кофе.

— Спасибо, не беспокойтесь.

Она не обращала внимания на то, что гость явно собирается сбежать.

— Мне велено занять вас и угостить. Чтобы, не дай бог, не скучали. — Ее блуждающий взгляд, как на нечто неожиданное, наткнулся на вазу с яблоками, стоявшую на буфете. — Кофе не хотите, так, может, — яблок?

— Спасибо. Сейчас — нет.

— Профессор очень ждал вас. Утром, перед уходом, предупредил. Сказал, узнаешь сразу, представительный и благородный человек.

Сумасшедшая, мелькнуло в голове Алоизаса при виде ее расширенных зрачков. Может, Н. — тоже сумасшедший? Может, я и сам тронулся?

Тело вросло в мягкое кресло. Он угодил в западню.

Заставят лаять собакой или мяукать кошкой, а я решу, что так и надо.

— Не могу ждать. Дела. Куча дел, — бормотал Алоизас, продолжая сидеть.

— Не уходите! Профессор рассердится, что я не удержала вас. Будет очень расстроен. Подождите, я вам камин затоплю. Только вот спичек что-то не вижу. — Женщина хлопотала возле камина, ни на полке, ни возле березовых чурок не находя спичек. — Пока отыщу, вас согреет глоток вина.

— Я не пью. Почти не пью. — Алоизас отказывался, она снова не обращала внимания. Открыла одну дверцу буфета, другую, стукаясь костяшками пальцев, вытащила скрипящий ящик. — Не знаю, куда вино подевалось, — плачущим голосом пожаловалась она, не находя бутылки. — Профессор, честное слово, разгневается. С работы выгонит. Что мне тогда делать?

— Ладно, будет! — Алоизас вскочил, выкриком разрывая невидимые оковы. Удивился, что головой едва не касается потолка. — Почему вы называете Н. профессором? Никакой он не профессор.

— Он так велит. — Она вздохнула всей грудью, печально покачала головой и сразу перестала быть таинственной. Запуганная красивая сорокалетняя женщина. — Если бы, говорит, не выгнали из института, давно был бы профессором.

— Кто вы? Почему представились как секретарь? — Голос Алоизаса громыхал, не умещаясь в комнате, в его собственной голове. Надо было разрушить наваждение, которого все еще опасался.

— Он так хочет.

— Кто же вы, простите, на самом-то деле?

— Я его неофициальная половина.

— Неофициальная?

— У меня взрослая дочь. Он ждет, когда она оставит нас.

— Жены у него нет?

— Умерла бедняжка. После облучения.

— А… квартира? — Он хотел сказать — декорация.

— Это все моего брата-холостяка. Он художник.

— Ясно. А машинка? — В один момент рассеялось наваждение, и мебель, и картины показались ненастоящими, но стук машинки, странное дело, не прекращался.

— Это в соседней квартире.

— Последний вопрос! — Алоизасу было жалко чего-то исчезающего и рассеивающегося, как в детстве — купленного Гертрудой и лопнувшего воздушного шарика. — Досье — тоже бутафория?

— Досье — настоящие. Горы материалов. Только, смотрите, никому! — Женщина умоляюще приложила палец к пухлым губам и снова стала частью странного, абсурдного и опасного мира, с которым ему, Алоизасу, не по пути. Ни сегодня, ни завтра — никогда!

Окно искрится, как десятки окон, сверкает и ходит ходуном все строение в стиле модерн, на которое почему-то до сих пор не вешают таблички охраняется государством , хотя того стоят и его балкончики, и карнизы, и выдержавшие несколько бомбардировок кирпичи. Это — не пожар из-за ветхой проводки или воткнутого в мусор окурка, вообще ничего тут не горит, даже не тлеет довоенная, облупившаяся, как березовая кора, обивка дверей. Гудит, трещит и вопит во всю мощь не пламя, а проигрыватель. Он-то и взрывает пережившее несколько войн здание, словно буйствует в нем воинство Вальпургиевой ночи, которое поутру ускачет на огненных конях, чьи следы еще долго будут тлеть в небе, предсказывая всяческие беды.

Обиталище матери взрывается неистовством танца. Не комната — танцзал. Она же тебя предупреждала. Войти и крикнуть, чтобы сник, превратился в пепел огонь! Квартирантка со своими дружками еще больше разойдутся. Стоял бы рядом мой Алоизас…

Мелькнувший силуэт Алоизаса немножко остужает гнев. Что, отделалась от матери-инвалидки? Нет, выбрала Алоизаса. Она отступает от дома, от сумасшедшей музыки. Все — ради его спокойствия. Взвалила ношу и тащи, не жалуйся. Мертвую ношу. Как выдуманное очарование гор.

— Танцы? Потолкалось несколько пар. — Квартирантка не смутилась. Лионгина застала ее утром за уборкой — набивала в сумку пустые бутылки. — Вы не волнуйтесь, а я не буду каяться.

— Это ужасно, я потрясена!

— Давайте договоримся не горячиться, ладно? — После бессонной ночи фарфоровое личико пожелтело — уже не казалось таким юным. — Сами же рассказывали, что мамаша любила в молодые годы погулять. Вот и надумала я повеселить старушку.