Миколас Слуцкис - Поездка в горы и обратно

Не успели слипнуться ресницы, как снова взорвался телефон.

— Ну, я им покажу! — Алоизас задергался, собираясь вскочить, она успокаивающе положила ладонь на его плечо.

— Не будем отвечать, — нежно поглаживала вздымающуюся грудь мужа. — Повадятся — последний покой потеряем.

Но они были не одни в квартире, тонущей во мраке. Ощупывая мебель, метя полами халата паркет, к телефону плелась Аня. Лионгина недовольно прислушалась. Гостья тут ни при чем.

— Тебя, Лина. Какой-то симпатичный майор милиции.

Аня покачивалась в ногах кровати, будто звонок дал ей право вести себя нагло. Она пыталась рассмотреть в темноте их позы, а может быть, Лионгине лишь показалось. От склоненной над ними фигуры тянуло алкогольным душком.

Иди в постель, непоседа. Ночь ведь, — заворчала Лионгина.

— Утро, уже утро! Господи, как было славно. Обратно добирались в фургоне «Хлеб». Доводилось тебе, Лина, когда-нибудь кататься в хлебном ларе? Вывалялись в муке, как привидения.

— Спать, Аня, спать! — Лионгина поднималась, поводя руками, словно загоняя курицу в курятник. Тихо и упорно вытесняла гостью из спальни.

И халат не буду больше любить. Ей-богу! Придется продезинфицировать, решила и почувствовала себя увереннее, будто преодолела одну из почудившихся опасностей.

— Губертавичене слушает. Это опять вы, товарищ майор? Я была лучшего мнения о милиционерах. Джентльмены так не поступают!

— Прошу прощения! Не по своей воле — артист Игерман! Отказывается ехать в гостиницу в сопровождении наших ребят. Без представителя Гастрольбюро, говорит, с места не двинусь.

— Ваших извинений мне не надо. А Игермана мы ждали. В условленное время, с цветами. Не явился. Дежурных автомобилей и дежурного персонала, как у милиции, у нас нет.

— Очень прошу, не сердитесь, товарищ Губертавичене. — Майор старался задобрить ее, голос уже не буравил сверлом. — Предложил товарищу артисту свой кабинет — отказывается.

— Ничем не могу вам помочь! — Лионгина разжигала в себе злость. Ей необходимы были ясные, твердые слова. Не раскачивающие землю под ногами.

— Поймите и меня, товарищ Губертавичене. Я отвечаю за покой всего города, а товарищ Игерман изрядно мешает.

— Что же он делает? — не сдержала она любопытства.

— Никуда ты не пойдешь, слышишь?

Спустив босые ноги на коврик, Алоизас нашаривал шлепанцы.

— Фокусы с веревочкой, фанты, анекдоты. Ребята хохочут до упаду. Наша патрульная машина в районе Антакальниса. Может, направить за вами?

— Не надо. Примерно через полчаса сама приеду. До встречи, товарищ майор!

— Никуда ты не поедешь! — Алоизас возмущенно тряс зажатым в руке шлепанцем. — Будет! Хватит этих комедий!

— Обязательно приеду! — В трубке уже пищало, она бросила фразу не Алоизасу — себе.

— А я сказал — нет! — Алоизас вырвал трубку и держал ее поднятой, словно дымящуюся головешку, не в состоянии придумать, куда бы ее швырнуть.

— Провод оборвешь. Дать валокордину?

— Обойдусь без твоей заботы! — Он отступил на шаг, не выпуская из рук подозрительно попискивающей трубки и шлепанца. — О себе позаботься! О себе! — И, уже положив трубку, продолжал кричать, не обращая внимания на гостью, которая все слышала и нагло, как ему казалось, посвистывала. — Позволяешь гонять себя, как девчонку, как пятнадцатилетнюю курьершу! Ты же замужняя, семейная женщина! Тащиться куда-то ночью? Знаешь, что случается с неосторожными?

От Алоизаса несло потом беспомощности. Он старался перекричать свой страх, потому что снова учуял запах предательства. Куда более крепкий, чем тогда, когда впервые ощутил мешающее волоконце между своими и Лионгиниными губами.

— Алоизас, ну Алоизас…

Она подалась к нему, виноватая и полная раскаяния, хотя ни в чем не провинилась и обижать его не собиралась; что бы ни случилось, пусть хоть земля перевернется, она останется такой, какая есть. Все, что происходило, было абсолютно нереальным, не хватало только заразиться его паническим страхом, однако спокойствие, демонстрируемое ею, и самой Лионгине казалось неискренним.

Уговаривала Алоизаса, как маленького, ее дыхание пушило ему бороду, ладонь поглаживала плечо. Зря загораживает он дорогу, его женушка лишь проводит в гостиницу приезжего скандалиста, какого-то Ральфа Игермана, и вернется в теплую постель, ведь так уже бывало, такая у нее работа. Не буря — обычный ветерок выдувает ее на час-другой из дому. Говорила нежно, убедительно. Тебе бы подышать месячишко сухим воздухом Ялты — соберемся и махнем, а? И чем больше уговаривала, тем меньше сама верила, что подхвачена ветерком — не вихрем. Что-то в ее бытии сдвинулось или вот-вот сдвинется — в земле разверзлась грозная трещина, ее существования уже не скроешь, даже если и не собираешься прыгать туда с закрытыми глазами.

— Не будь смешным, Алоизас, очень тебя прошу! — Лионгина погладила дрожащую щеку мужа, не знала, что и ее рука дрожит, хотя губы отрицают выдуманные им страхи. — Я ведь не пешком. Вызову сотрудника с «Волгой». Поищи-ка мои сапожки, а?

Судорога передернула щеку Алоизаса, словно подкрался кто-то невидимый и дернул за бороду. Когда Лионгина просила, он всегда помогал ей одеться, эти услуги сглаживали неосторожные или злые слова. Тогда она принадлежала ему. Теперь — не ослеп же он! — не сапоги ее интересуют, прекрасно помнит, куда поставила их, вернувшись вчера из парикмахерской. Всю квартиру провоняла своими лосьонами. Поэтому Алоизас упорно молчал. И она перестала уговаривать его.

— Прости, я должна вызвать машину.

Едва двинулась к аппарату, как он схватил ее за плечо.

— Ведешь себя как… последняя! Я не позволю превращать себя в идиота. Откуда я знаю? Может, договорилась с тем майором или еще с кем-то? Целый день приемы, коктейли, чашка кофе! Откуда я знаю, с кем ты шляешься, когда я тебя не вижу? Всю жизнь терпеливо сносил твои фокусы: лунатический бред, когда мы только поженились, великие муки, когда училась на вечернем, постоянное кривлянье в Гастрольбюро! Я забросил науку, наполовину написанную книгу, наконец, интересную работу, чтобы, не дай бог, не помешать тебе свободно дышать, а чем отдает оно, это твое дыхание?

Лионгину прорвало.

— Изо рта плохо пахнет у тебя — не у меня. — Она уже накручивала диск. — Будет лучше всего, если ты прополоскаешь рот и ляжешь в кровать.

Алоизас, ожидавший яростного и заслуженного отпора, остолбенел от ее холодного презрения. Какое-то время ловил ртом воздух, продолжая слышать выкрикнутые им же самим грубые слова. Она преспокойно отшвырнула его негодование, не попытавшись доказывать свою правоту, и это свидетельствовало о предательских намерениях. Уже не волоконце — веревка для висельника! Сейчас преспокойно удалится, хотя могла бы послать кого-то из своих инспекторов. У него мелькнула мысль, что и сам был бы разочарован, если бы, бросив в угол сапоги, она так поступила. Не вынес бы еще одного ее притворства.