Миколас Слуцкис - Поездка в горы и обратно

— Ах так, ах так?

Алоизас стиснул и выбросил вверх кулаки, чего никогда себе не позволял. Лионгина охнула — не от возмущения или страха: ударит! — обожженная тем же самым, что и он, предчувствием — этот ее уход необычен. Пока кулаки Алоизаса мелькали над ее головой — не ударит, не посмеет ударить! — ей пришло в голову, что эта его постоянная, достигшая сейчас кульминации раздражительность может навлечь беду, прямо-таки провоцирует ее, и неизвестно, как его удержать. Может, опалить огнем, который обжег бы и успокоил? Она чувствовала в себе этот огонь — во всем теле, в занесенной для ответного удара руке.

— Стоп, мальчики-девочки, — подскочила наблюдавшая за ними Аня. — Предлагаю другую игру, повеселее. В фанты, а?

— Спасибо тебе, Аня, — Лионгина протрезвела и отправилась одеваться. Ударила бы Алоизаса? Только для того, чтобы иметь возможность немедленно увидеть Рафаэла, который уже не Рафаэл Намреги, а Ральф Игерман, фокусник, обрывок афиши на ветру? Видит бог, я сошла с ума!

— Не вмешивайтесь в чужие дела! Слышите, Аня? — Кулаки Алоизаса месили воздух, ни в кого не метя, скорее смешные, чем грозные.

— Это что? Предложение собрать пожитки? Полагаю, останетесь джентльменом и разрешите мне убраться отсюда утром?

Анин рот смеялся беззвучно, как у клоуна, а шея колыхалась — белая, теплая, манящая даже в такой жуткий час, когда все ведут себя как безумцы.

— Не слушайте его, Аня, — из спальни заступилась за подругу Лионгина. — У него жар.

И у меня жар. Она медленно одевалась. Что-то перегорело, пока они тут противоборствовали. Охлопала стиснутую бюстгальтером грудь. Не молоденькая уже, пора жить спокойно, не теряя головы, расширяя и углубляя проложенную борозду, которой многие завидуют. Не дай бог, выскочишь из этой борозды…

У дверей Лионгина снова медлит, хотя внизу сигналит подъехавшая машина, — впопыхах не сделала чего-то необходимого и привычного, как дыхание. Алоизас, снова забравшись в постель, гадал, подойдет ли, как издавна у них заведено, потянется ли губами — накрашенными, чужими, еще более чужими от грубых слов. Отвернусь, если посмеет приблизиться! Она не подошла, ее каблуки уже стучали на лестнице, однако в груди все равно тлело удовлетворение, что Лионгина вспомнила о нем, а еще больше — что поняла: поцелуем не откупится. Сам себе казался больше и значительнее, нежели тот, который испуганно кинулся к телефону, чтобы преградить жене дорогу из дому. Он лежал на привычном месте, но уже не умещался в привычном состоянии, когда больше всего хочется забыться, погрузиться в покой, находя утешение в какой-нибудь старой мудрости, хотя бы Руссо: честность еще дороже порядочным людям, чем ученость людям образованным. Больше он не разрешит пользоваться своей честностью, как тряпкой. Он ее предупредил. Конечно, погорячился, наговорил вздору, но от непоправимой ошибки удержался. Сдержавшись — не ударив Лионгину, — сохранил за собой право крикнуть, когда она взберется слишком высоко и начнет бесстыдно извиваться на тающей в плазме прожекторов проволоке. Еще понадобится все содержимое его легких, вся сила мускулов, чтобы крик — если обстоятельства заставят его крикнуть! — попал в маленькую, мечущуюся над толпой точку. Нет, не крикнет, никогда не крикнет! Сам будет молчать, стиснув зубы, и не даст рта раскрыть тому существу, которое все глубже внедряется в него своей ядовитой радостью! Это ты! Буду кормить тебя телевизятиной, приключенческими книжонками, позволю глазеть на Анину шею, только не подстерегай Лионгину! Где я тебя видел, черный человек?! Но пусть и Лина поостережется. Только бы поняла, что он не шутит, требуя от нее сдержанности, такой же сдержанности он потребует и от себя. В ближайшие дни, может, даже сегодня — нет, сегодня лекции! — он отправится к А. И пока не разберется в этом деле, не сможет приняться за другое. За памятник Гертруде, к примеру. Малейшая забота выбивает из колеи. Поэтому сначала — поездка к А., потом памятник Гертруде, а уже после — покрывшиеся пылью, затянутые паутиной рукописи… Действительно, почему бы не съездить к А., купив билет на автобусной станции? Почему? Да потому, что никакого А. не существует, ты сам его выдумал, сам от его имени написал себе несколько писем, пока был расторопнее. Кто так отвратительно клевещет на меня? Не то ли мрачное существо, не моя ли гадкая тень? Но ведь она права…

На улице стихло тарахтение «Волги», похитившей Лионгину, неизвестно, на час или навеки, он никогда не знает этого, тем более теперь, и горячий обруч так стянул Алоизасу грудь, что нет возможности даже простонать, и в чащу бороды по бороздкам щек начинают стекать теплые капли, которые из отуманенных глаз выдавливает большая, непроглатываемая боль.

— Я же вам говорила! Говорила! Ох уж этот Игерман! — кипятилась Аудроне И.

— В милицию, мать-начальница? — невесело осведомился Пегасик.

Лионгина кивнула обоим. Было бы странно в такой час здороваться иначе. Сидела, словно аршин проглотила. Я слишком напряжена, укорила себя. Выплюнуть удила. Думать о том, как уютно в теплой машине.

— Я же говорила! — не переставала причитать Аудроне. — Заварит кашу. Артист — в милиции, будто какой-то бродяга. Позор всему нашему бюро.

— Не человека убил, уймитесь. — Жалобы инспектора немного успокаивали Лионгину. Все как всегда. Только вместо фонарей, жутковатых в такой час, в переднее стекло било бы солнце.

— По-вашему, если не убил, так уже и все? Все?

— Я понимаю, вы не выспались, Аудроне.

— Я могу не спать трое суток подряд, но… кто он такой? Кто?

— Не знаю, как нашего водителя, но меня ваша реакция не удивляет. — Лионгина не повернула головы к Аудроне. — Сгони не вовремя курицу с насеста, тоже не заслушаешься.

Лионгина прикрыла глаза. Прости меня, малышка, когда сброшу с плеч тяжкий груз, снова буду добра к тебе. Обещаю.

— Браво, мать-начальница, браво! — Смех сотряс Пегасика, заставил его притормозить.

— Бросаешь спящих детей, мотаешься по ночам — и на тебе — курица! — заныла Аудроне.

— Не пытайтесь разжалобить нас детьми, — назидательно заметил Пегасик, покосившись на молчащую Лионгину. — У всех дети. Правда, мать-начальница?

Она пыталась разобраться в своем нелогичном поведении. Бешусь, кусаюсь — и все из-за какого-то Игермана? Чего он заслуживает, этот прощелыга, если не нагоняя? Поднял на ноги милицию, Гастрольбюро. Из-за его амбиций страдают и Аудроне, и мой Алоизас. Почему я не поцеловала Алоизаса?

Все было ясно, более чем ясно, однако Лионгина опять срезала бы Алоизаса, грубо оборвала Аудроне. Почувствовав ее недоброжелательность, Аудроне пошмыгала носом и утихла. Машина рассекала глухой, даже зловещий в темноте город. Мерцали, сливаясь, электрические фонари, ослепляли фары внезапно выворачивающих из боковых улочек автомобилей. Редкие прохожие жались к стенам, как привидения, и могло показаться, что управляемая Пегасиком машина мчится по таинственному мегаполису, не спящему и не бодрствующему. Самое подходящее время для летающих тарелочек и прочей чертовщины. Губы Лионгины не разомкнулись, хотя мысль была детская. Не будь мумией, улыбнись.