Абдурахман Абсалямов - Огонь неугасимый

Что за день выдался! Казалось, конца не будет свалившимся на нее заботам, огорчениям, неприятностям. Надежда Николаевна с трудом заставила себя дождаться обычной после смены летучки. Быстро оделась и заторопилась к выходу. Матвей Яковлевич ждал ее у дверей цеха. То, что с ним был Сулейман-абзы, немного смутило Яснову. Попадись только на язык этому старому шутнику! Брякнет что вздумается.

— Как Марьям Хафизовна? Лучше себя чувствует? — спросила Надежда Николаевна, чтобы отвлечь от себя внимание Сулеймана.

— Невестка? Ничего, уже на работу вышла. Разве не видела ее? Правду нужно сказать, кругом невестка хороша. Взять хоть сердце, хоть ум, хоть характер — все на месте. Счастье Иштугану. Не зря у нас спокон веку считается: жена — и доброе веселье и злое зелье… Не будь невестки, разве Иштуган стерпел бы такую несправедливость… — Сулейман махнул рукой и двинулся по улице, упорно глядя себе под ноги.

— Велика важность — вывели из Бриза, — сказал Матвей Яковлевич. — Иштугана Сулеймановича от этого не убудет. Как был изобретателем, так и останется. Слышал, опять в командировку собирается?

Не отвечая на вопрос Погорельцева, Сулейман продолжал свое:

— Не в том дело! С несправедливостью трудно мириться… По себе знаю. Пусть хоть двадцать приказов издают… Иштуган и сам не стал бы работать с Поярковым. Двум бараньим головам в одном котле тесно.

Заметив, что старик все больше распаляется, Надежда Николаевна перевела разговор на Ильмурзу. И явно невпопад. Сулейман хмуро покосился на Надежду Николаевну.

— Было одно письмо. Нос что-то воротит.

— Поначалу всегда трудно, — подбодрила его Надежда Николаевна.

— Нет, Надежда Николаевна, дело не в трудностях. Гайка слаба у парня, вот что. Ума не приложу, откуда такое художество прицепилось к потомку Уразмета. С тех пор как он уехал, покой для меня потерян, — с горечью признался Сулейман, но умолчал о том, что задал Ильмурзе крепкую головомойку в своем длинном письме.

На углу Сулейман распрощался. Надежда Николаевна проследила глазами за его удаляющейся коренастой фигурой.

— Да, нашему Сулейману-абзы далеко до старости… бодро вышагивает.

— Не скажите! История с Ильмурзой отняла у него добрый десяток лет жизни, — возразил Матвей Яковлевич. — Прежде он редко когда и упоминал о нем, а сейчас Ильмурза у него с языка не сходит.

— За свой авторитет побаивается…

— Нет, не о том у него печаль. Знаю я Сулеймана.

— Неужели он раньше не догадывался, что с Ильмурзой неладно? — усомнилась Надежда Николаевна.

— Догадывался, конечно, — ответил Матвей Яковлевич. — Но разве раскусишь человека до конца, пока не придет час испытаний… У иного вся жизнь так проходит — без сучка, без задоринки. Помрет — даже ближайшие друзья не узнают толком, что за человек был. Возьми иной арбуз — круглый-прекруглый, гладкий-прегладкий. А разрежешь… — Погорельцев развел руками, — в середине дрызготня одна… Вот мы и дошли, Надя.

— Матвей Яковлевич, — заволновалась Яснова, — мы к нему вместе зайдем, ладно?

— Ладно, ладно, вместе так вместе. Разденемся у нас, потом к Зарифу Фатыховичу. Вот и моя старуха!

— Заходи, заходи, Надюша! — встретила их Ольга Александровна. — Как жива-здорова? Письма-то от сына есть? Очень хорошо, очень хорошо… радость матери…

— Оленька, как Зариф Фатыхович? Врач не приходил? — спросил Матвей Яковлевич. — На заводе наша братва забеспокоилась, не доверили мне одному, Надежду Николаевну вот послали проведать.

Яснова была благодарна старику: так деликатно вывести ее из неловкого положения. С Ольгой Александровной она последнее время встречалась лишь мельком в клубе, на торжественных собраниях, иногда в магазине или на базаре. Обменяются короткими вопросами о здоровье, о житье-бытье, — разве тут узнаешь, каким человек стал к старости. А вообще-то старухи любят посудачить. Кто знает, может, потому и схитрил малость Матвей Яковлевич.

— Ладно, старуха, накрывай на стол, а мы с Надеждой Николаевной — к больному.

Дверь открыла им теща Гаязова, сухонькая старушка в белом, повязанном по-татарски платке.

— Добро пожаловать, добро пожаловать…

— Как Зариф Фатыхович? — шепотом спросил Матвей Яковлевич.

— Сегодня вроде немного лучше. И врач был. Только покою нет. Целый день трезвонят. А то сам звонит. Будь моя власть, выбросила бы я этот телефон на помойку.

Из комнаты с шумом выбежала девочка и бросилась Погорельцеву на шею.

— Дедусь, к нам сегодня доктор приходил. С усами… У тебя — белые, у него — желтые. Очки золотые… Бабушка говорит, что не золотые, а костяные, а я говорю — золотые, золотые, золотые!..

Наиля без всякого смущения поздоровалась с Надеждой Николаевной и спросила:

— Апа, вы тоже врач?

— Нет, моя умница, я не врач, — улыбнулась Надежда Николаевна.

— Значит, секретарь?

— Нет, и не секретарь.

Наиля хотела еще что-то спросить, но бабушка дернула ее за руку и провела в немного душную, пропахшую лекарствами комнату Гаязова.

Надежде Николаевне еще не приходилось бывать у Гаязовых. В первой комнате она успела заметить обилие света, в кабинете — обилие книг. Зариф лежал на диване, до подбородка натянув ватное одеяло. Ей хотелось броситься к нему, и в то же время что-то удерживало. Прячась за Матвея Яковлевича, Надежда Николаевна тревожно вглядывалась в осунувшееся, небритое лицо Зарифа. Глаза их встретились. Зариф просиял. Но, как только он попытался сделать усилие, чтобы приподнять голову с подушки, Надежда Николаевна, забыв смущение, быстро приблизилась к нему.

— Нет, нет, Зариф, пожалуйста, не двигайся. — И мягко взяв его за плечи, уложила на подушки.

Гаязов слабо улыбнулся. Он был счастлив.

Надежда Николаевна села на стул у изголовья. Заглянула в раскрытую книгу, лежавшую на столе: чьи-то стихи.

— Ну как, Зариф Фатыхович? — спросил Погорельцев.

— Небольшая простуда, Яковлич. Вчера температура подскочила до тридцати девяти и шести десятых. Утром снизилась до тридцати восьми, А сейчас, думается, нормальная.

Старик, да и Надежда Николаевна догадались, что он хитрит.

Температура была явно высока: губы пересохли, потрескались, дыхание жесткое, затрудненное.

— Что же говорит доктор? Не лучше ли лечь в больницу? — спросила Надежда Николаевна.

— Врач, конечно, скажет — в больницу. Но ведь там нет телефона, — усмехнулся Гаязов.

— А кто присматривает за тобой, Зариф? — спросила Надежда Николаевна, поправляя край одеяла.

— Сестра приходит из клиники. Строгая такая. Ни шевелиться, ни разговаривать, ни читать не разрешает. Только что ушла за лекарством. А я тем временем за стихи.

Пожилая рябая женщина, вернувшись и увидев возле больного посторонних, немедленно попросила их выйти.