Абдурахман Абсалямов - Огонь неугасимый

Дверь открыла Ольга Александровна.

— Старик дома?

— Где же ему быть… Сказку рассказывает Наилечке.

Сулейман растерянно зашарил по карманам. Эх, будь ты неладен, забыл захватить гостинец ребенку!..

Ольга Александровна сразу, по его виду, смекнула: у их друга случилась какая-то неприятность.

Едва он вошел в комнату, Наиля тут же пересела к нему на колени.

Сулейман, любивший обычно возиться с детьми, на этот раз, погладив по головке Наилю, пересадил ее на диван и обратился к Матвею Яковлевичу. Сулейман привык ничего не скрывать от Погорельцевых.

— У нас, друг, очень неприятное дело дома, — сказал он, тяжело вздохнув. — Пришел посоветоваться.

— Насчет Иштугана?.. Или Марьям Хафизовны?

— Нет, они особь статья, Мотя. Хотя и за них сердце болит. Ильмурза вернулся…

По тому, как он произнес эти слова, Погорельцев все понял.

— Сбежал?

— Сбежал, подлец!.. Голова кругом идет, ничего не придумаю… Хотел было даже выгнать его, — простонал Сулейман.

Покручивая кончики усов, Матвей Яковлевич не перебивал.

— Ну и что с того, если и выгонишь? — спросил он, когда Сулейман кончил.

— Вот именно. Выгнать нетрудно. Но хорош ли, плох ли, он все-таки остается моим сыном. Значит, его позор — это мой позор. Как по-твоему, Мотя?

Погорельцев не успел еще и рта раскрыть, а Сулейман уже прочитал в его глазах: «Думаешь снова взять его под свое отцовское крылышко». Сулейман на мгновение присмирел, притих, но вдруг вскочил на ноги, отшвырнул стул.

— Ты что, Мотя? Не думаешь ли, что этот дурак, — ткнул он пальцем себя в лоб, — растерял последний умишко, га?

— Сядь-ка… Не показывай мне свой характер, я, слава богу, полвека тебя знаю.

— А ты, Мотька, не подливай масла в огонь!

— Ладно. У тебя есть, наверно, какая-нибудь мысль. Не будь ее, ты бы не заявился ко мне.

У Сулеймана и вправду было одно соображение, но высказать его он не решался, вернее — не спешил. И потому схитрил.

— Нет, Мотя, в этом дырявом горшке, — опять постучал он себя по лбу, — сейчас ничего не держится. Ветер выдувает. Лучше присоветуй, что мне делать с этим непутевым?

— А без наставлений разве не обойдется? — не давая прямого ответа, в свою очередь слукавил и Погорельцев.

— Нельзя, никак нельзя! — отрубил Сулейман. — И прежде с ним случалось всякое, но то, что он выкинул сейчас, ни в какие ворота не лезет.

Большой шишковатый кулак Сулеймана лежал на краю стола. Он то сжимал его до того, что болели костяшки, то резко разжимал. Наверно, и сердце у него бьется так же судорожно.

Но Сулеймановой хитрости хватило ненадолго.

— Вот, Мотя, в каком положении оказался на старости лет «Сулейман — две головы». Ни та, ни другая не могут придумать ничего путного. И ты, милый друг, не войдешь в положение. Дело Ильмурзы не только дело семьи Сулеймана. Как быть, если своими силами Сулейман не сможет образумить сына? Что, если парень и дальше будет артачиться?

Наконец-то Матвей Яковлевич догадался, куда клонит старик.

— Правильно полагаешь, Сулейман. Если сам не можешь одолеть, вынесем на суд коллектива. Там ему покажут, где раки зимуют. И ему, и всем другим будет урок.

— Значит, одобряешь, если дойдет до этого?

— А другого пути я не вижу. Только вот придет ли?

Сверкнув черными глазами, Сулейман упрямо мотнул головой.

— Пусть попробует не прийти! Взнуздаем да приведем! Можно не послушаться отца, можно убежать из родного дома, но против коллектива никому не устоять. Поговорю с ним ладком еще раз, а будет лягаться, завтра же к Гаязову. А тебе спасибо за добрый совет. Немного полегчало. Такая заноза воткнулась в грудь — продохнуть невмоготу было.

Вошла Ольга Александровна и, чтобы не мешать старикам, увела ребенка на кухню, сказав, что чай готов. Но Сулейман от чая отказался, пора было домой. Погорельцев пошел проводить друга.

Матвей Яковлевич любил прогулки по морозцу светлыми снежными ночами. Но эта ночь была темной, низкое небо давило, снег утратил белизну, деревья, заборы — все потемнело. Под ногами похрустывал гололед. Подует ветер, и с тротуара, посыпанного золой, шлаком, песком, в глаза набивается пыль. Летом как-то привыкаешь к пыли, а зимой пыль раздражала.

Сулейман спросил о Баламире.

— Неважное положение у парня. Лежит — и ни звука.

— И следователю ничего не говорит?

— Говорит, что не видел. Но, по-моему, видел.

— Значит, сам думает отомстить.

— Вот это и беспокоит меня, Сулейман, — сказал Матвей Яковлевич и, поскользнувшись, едва не упал.

Сулейман поддержал его.

— Осторожнее, Мотя… Не умеют ценить жизнь, дураки, — я про молодежь говорю. В старое время нас нарочно толкали на это: пей побольше водки, мозги одурманивай табаком — смотришь, и утихомирится запальчивое сердце. А сейчас… чего им не хватает?

— Ума, — ответил Погорельцев.

И снова они, шаг в шаг, шли по пустынной улице.

Когда Нурия вернулась из школы, Ильмурза в глубоком раздумье сидел на кухне, облокотившись на стол. Нурия холодно взглянула на него и, не сказав ни слова, прошла в комнату. Еще недавно Нурия так радовалась возвращению брата, целовала, висла на шее — и вдруг… Словно хлыстом стеганули Ильмурзу.

Бросая товарищей в далеких казахских степях, он знал, что у него есть близкие, отец, друзья. Теперь и они отвернулись от него. В городе у него была девушка. Она ему нравилась, но Ильмурза обманом покинул ее в тот момент, когда она готовилась стать матерью. «Ребенок связал ее по рукам, она только рада будет моему возвращению», — рассчитывал он. А его даже на порог не пустили, не пожелали показать ребенка.

— Ты потерял право смотреть ему в лицо. Никогда он не назовет тебя отцом…

Весь день Ильмурза слонялся по улицам, точно бездомная собака. Не зная, куда деваться, он сел в первый попавшийся трамвай и поехал в противоположный конец города. Выпил в закусочной водки на выпрошенные у Нурии деньги.

Было очень поздно, когда Ильмурза вернулся, но отец ждал его. Лишь только Ильмурза разделся, Сулейман вошел за ним в комнату и, осторожно прикрыв дверь, сел на стул. С первых же слов отца Ильмурза почувствовал какую-то перемену и истолковал ее к лучшему. «Может, к зятю сходил, — мелькнула надежда. — При желании мигом все можно уладить».

Но, поняв, что отец лишь мягко стелет, а спать придется куда как жестко, Ильмурза опять ощетинился.

— Вернуться в казахские степи? — переспросил он. — Я с ума не сошел, отец. Даже волк не полезет дважды в один и тот же капкан. Ты же охотник…

— Оставь, сынок, необдуманно говорить, не о волке речь — о человеке. И в капкан никто тебя не толкает. А подумать тебе очень нужно. Что скажет народ о твоем поступке, га?

— Плюю я на разговоры, — вспыхнул Ильмурза. — Пусть сами едут, если охота пришла. Там кого угодно принимают. Завтра же пойду на завод и попрошусь на старое место.