Абдурахман Абсалямов - Огонь неугасимый

— А теперь, отец, увеличь обороты вдвое.

Сулейман перевел рычаг коробки скоростей и снова включил мотор. Резец, поработав недолго, внезапно завизжал, станок затрясся. Поверхность детали стала шероховатой. Сулейман быстро остановил станок.

— Так не пойдет, сынок, — сказал он Иштугану упавшим голосом, — не тот режим.

Иштуган улыбнулся и пригласил всех к доводочному станку. Заточив резец, он сказал:

— А теперь снова испробуем, отец.

Сулейман недоумевающе взглянул на сына, пустил станок. Осторожно приблизил резец к детали и включил подачу. Резец медленно пошел вперед, оставляя позади себя зеркальный след.

— Отец, еще раз увеличь вдвое глубину резания и подачу, — сказал Иштуган.

— Брось! — Сулейман махнул рукой. — Хочешь запороть станок? — И вопросительно переглянулся с начальником цеха.

— Давай, Сулейман-абзы, — подбодрил Акчурин.

Сулейман вдвое увеличил скорость и подачу. И заколебался, не осмеливаясь приблизить резец к детали. Иштуган отодвинул отца плечом и встал за станок сам. Без суеты подвел резец к детали. Резец врезался в металл и быстро стал снимать стружку. Никакой вибрации не было.

— Вот тебе раз! — воскликнул Сулейман.

Контролер тщательно измерил точность детали, подсчитал скорость, и все пришли к выводу, что резец дает хорошие результаты.

— У, шайтан малый, ты что сделал, га?! — взревел от радости Сулейман.

— Я, отец, ничего не сделал, — сдержанно ответил Иштуган. — Это сделал Дмитрий Рыжков, техник механического завода в городе Горьком. — И он положил на станок газету. — Читайте… — И ушел.

Оставшиеся в глубокой растерянности поглядывали друг на друга. Сулейман стоял оглушенный. Откуда-то из глубины сердца, отодвигая чувство искренней радости, неудержимо поднималась жалость к сыну, к себе, словно раскаленный уголь обжигала горло.

Он схватил лежавшую на станке газету, которую никто не осмеливался взять.

«Победа смелой мысли», — внятно прошептал он, чувствуя, как по телу бегут мурашки нервного озноба. «Обогнали!»

Целую неделю угрюмое выражение не сходило с лица Сулеймана. Он совсем перестал разговаривать с Иштуганом. Даже вечерами, за ужином, они смотрели в свои тарелки и, лишь только вставали из-за стола, спешили запереться каждый в своей комнате. Ни смеха, ни веселых песен. Даже неугомонной Нурии не было слышно. Кончились домашние «производственные совещания», жаркие споры в семье.

Сидя за столом, старик перехватил как-то взгляд Иштугана, — тот улыбался уголком рта, это пуще вогнало в досаду старика. «Нет в тебе настоящего рабочего достоинства!» — хотелось ему прокричать сыну, но он пересилил себя.

Но однажды, выждав, когда женщины ушли из дома, он все же зашел к Иштугану.

— Ты что похихикиваешь, как девчонка, которая боится щекотки? — накинулся он с нескрываемым раздражением на сына. — Весь завод смеется над нами, окрестили горе-изобретателями. На двоих четыре головы, а не смогли придумать какой-то несчастной фаски. Позорище, товарищ Бриз!

Иштуган громко рассмеялся.

— Не смогли придумать фаску… верно, отец. Но ведь на фаске дело не кончается.

— Не смеши людей, — сказал Сулейман, махнув рукой.

Но Иштуган стоял на своем. Пусть злоязычники смеются сколько влезет. Но фаска Рыжкова дает положительные результаты лишь при обработке определенных деталей, а для валиков диаметром меньше двадцати двух миллиметров и вовсе не годится. Самый большой недостаток фаски Рыжкова — ее непрочность, а все время обновлять фаску на доводочном станке и накладно и хлопотно.

— Наверное, отец, ты уже и сам это заметил! — сказал Иштуган притихшему отцу. — Небось ноги устали от беготни из конца в конец цеха к доводочному станку.

Сулейман зарделся, словно набедокуривший парнишка. Иштуган посмотрел на него и рассмеялся.

— Я, как бы это… Иштуган, — сказал Сулейман, — твой резец с чудесной фаской… забросил в сердцах… Потому…

Иштуган покачал головой.

— Ай-яй, отец! Сделай это кто другой, ты пустился бы в поучения, а сам…

— Что сам! Лошадь о четырех ногах, и та спотыкается. А что я, какой-нибудь особенный…

— Ладно, — пожалел отца Иштуган. — Значит, нам нужно продолжать дело и выйти по ту сторону фаски.

— Давай уж выходи сам. Ты — Бриз, тебе и положено, а мне спать пора.

Еще несколько дней Сулейман ходил невеселый, наконец в субботу под вечер сказал сыну:

— Ты прав, Иштуган. Продолжим поиски. Со временем наверняка отыщется потайной ключик от сундука вибрации, га… — И он повел густой черной бровью.

— Вот это, отец, по-уразметовски! — воскликнул Иштуган, и оба весело рассмеялись.

В тот вечер к Погорельцеву пришел Гена Антонов. Он был под хмельком. Сказал, что хотел увидеть Баламира, но старика трудно было провести, он сразу раскусил, зачем тот пожаловал.

— Садись, Гена. У тебя сегодня праздник? Загулял…

— Да, праздник. — Антонов скривил рот и затеребил чуб. — Вот какой у меня праздник, Яковлич, — пропал я! — Мутными глазами он смотрел на цветы, на стенные фотографии, но блуждающий взгляд его ни на чем не останавливался.

— Горе в бутылке не утопишь, Гена, — сухо сказал Погорельцев.

Антонов, словно пытаясь стряхнуть с себя хмель, нервным движением руки разлохматил свои всегда аккуратно причесанные темные волосы и уставился на старика.

— Ты тоже, наверное, Яковлич, смотришь на меня как на последнего человека, а? Спасибо, что с порога не прогнал. А-а! — Антонов уткнулся было лицом в стол и снова поднял голову. — Как я это сделал, сам не знаю… Если бы не кляузы Пояркова, может… Э, к черту всех Поярковых!.. — махнул он рукой. — Яковлич, знаешь, как обо мне говорили на прежнем месте работы? Не знаешь? Меня прозвали человеком вчерашней славы! Обидно, а? Лучше бы дураком прозвали… легче. А то сразу назад… в прошлое. А я хочу и сегодня и завтра жить. Я, может быть, из-за этого и с завода ушел. А тут болтали, будто Муртазин приманил Антонова квартирой. Квартира, конечно, соблазнительна. Но… быть человеком вчерашней славы!.. Яковлич, понимаешь, что это значит, а? Кроме меня, никто этого не понимает! Сухостой я в зеленом лесу… изглоданный ствол. Гожусь только на дрова. Вот кто я! А ведь, бывало, Яковлич, меня чуть не носили на руках. В президиуме — в самом центре, в газетах — на первой полосе, в театры билет бесплатный — ложа или первый ряд партера, рядом с самым высоким начальством. Там у меня выступление, здесь речь, в третьем месте встреча… Только первое время читал по бумажке и краснел. Волновался… Потому что понимал, — читаю не то, что сам написал. Мне их всегда писал редактор многотиражки. Слова кудрявые, даже стишки были. И лилась моя речь, как из патефона. Однажды даже в ученом совете университета лекцию читал. Не вру. Секретарь райкома товарищ Макаров сам слушал… А сейчас… Не только Иштуган Сулейманович, близкие друзья руки не подают. Скоро предстану перед товарищеским судом. У ворот уже объявление висит. Вот кто я такой… Яковлич, дорогой, ты умный человек, скажи: где, когда я споткнулся, а? На каком крутом повороте слетел с машины? Вроде и особенно крутых поворотов-то не было…