Абдурахман Абсалямов - Огонь неугасимый

Муртазин, сидевший в президиуме крайним за столом, слушал его, подперев щеку рукой. Казалось, он в одно и то же время смотрит и на докладчика, и на коммунистов, заполнивших большой зал. На самом же деле он не смотрел ни в зал, ни на докладчика. С докладом он познакомился еще на заседании бюро. А залы на своем веку Хасан Муртазин видывал и побольше этого, сиживал в президиумах собраний позначительнее этого. Он скучал и предпочитал бы ходить за кулисами, покуривая.

От сегодняшнего собрания Муртазин не ждал ничего значительного. Правда, на этот раз его критиковали заметно напористее, чем когда бы то ни было раньше, а неистовый тесть Сулейман, тот даже побледнел весь, когда выступал с трибуны. Но и в этом не было ничего особенно удивительного.

В общем, прения шли, как полагалось им идти на отчетно-выборном собрании. Взял слово и Муртазин. Он признал свои ошибки, справедливость критики. И окончательно успокоился. Чем кончится собрание, кого изберут в состав нового бюро, — это уже мало интересовало его. Он считал это делом решенным. Когда выдвигали кандидатов в состав бюро, он внутренне усмехнулся даже: «Критиковали, критиковали — и сами же опять выдвигают того же Гаязова, того же Муртазина, того же Калюкова…»

Положив в урну бюллетень, Муртазин потянулся за пальто и кепкой.

— Ладно, пойду, — сказал он Гаязову, у которого так все еще и не попросил прощения. — Сегодня уже не успеем провести заседание бюро. А результат голосования сообщишь мне по телефону.

Но Гаязов не отпустил его:

— Подожди, теперь недолго, вместе домой пойдем.

Счетная комиссия зачитывала протокол. Муртазин слушал, не снимая пальто. Пока что все кандидаты оказались избранными единогласно или при нескольких голосах против. Вот председатель комиссии назвал фамилию Муртазина и, сделав небольшую паузу, назвал число голосов за и против.

Если бы в эту минуту внезапно рухнул потолок в клубе, это, пожалуй, не так бы поразило. Что он слышит? Более половины коммунистов завода проголосовало против него!..

Муртазин весь съежился, опустил голову и — бочком, бочком — исчез со сцены. Хотел закурить — коробок со спичками выпал из рук. Поднял коробок — выскользнула изо рта папироса. Он даже не почувствовал этого и поднес зажженную спичку к губам, но папиросы в них не оказалось.

Муртазин шел по темным улицам. Он не замечал ничего вокруг — ни голубых, мерцавших в небе звезд, ни ущербного месяца, беспечно наблюдавшего за ним, ни света в окнах, ни редких прохожих. Не видел дождевых луж под ногами. Не знал даже, по какой улице шел.

Он все никак не мог опомниться. Ну, предупредили бы… дали выговор… Даже если бы в райкоме, горкоме или обкоме вынесли строгий выговор с занесением в учетную карточку, он бы так не растерялся. «Кто не ошибается, кто не получает выговоров. Но тут… большинство партийной организации выразило недоверие, и кому? Ему, директору завода… Да это же… это… небывалое дело! Погоди-ка, погоди-ка… как это называется на политическом языке?!»

Когда он услышал эту ошеломляющую весть, первое, что у него мелькнуло в приступе слепой ярости: «Бешеный Сулейман зарезал…» Но это в самую первую минуту. Постепенно новое чувство завладевало им, и оно было куда сильнее, чем вспышка ярости. То было чувство протрезвления. Ему открыли глаза, искупав в холодном роднике: партия и так еще может учить тех, кто сам не хочет образумиться.

Разрывая ночную тишину, с оглушающим свистом вылетел из-за поворота паровоз в клубах белого дыма. Сверкая яркими огнями, проплыли мимо Муртазина пассажирские вагоны.

«Наверное, кто-нибудь сейчас смотрит на меня из окна вагона, — подумал Муртазин рассеянно. — Что этот человек подумал обо мне? А может, и увидел, да не обратил внимания. Как, бывает, пробегаешь взглядом по телеграфным столбам вдоль пути или по одинокому засохшему дереву. А может, в этом поезде едет кто-нибудь в Казань и перед ним то же будущее, что стало для Муртазина прошлым… Ах, нет! Одно яблоко не едят дважды. Не только судьбы людей, две капли воды, упавшие одна вслед за другой, не схожи… У каждого свой путь, своя тропа, своя судьба, которую переживает только он…»

Муртазин повернул обратно и ускорил шаги. Над Заречной слободой полыхало зарево огней.

«Взгляну-ка на ночную смену», — решил он вдруг.

Муртазин обошел цехи, поговорил, где надо было, с мастерами, с рабочими, и все это время ловил себя на каком-то неясном, еще не осознанном чувстве. Вернулся к проходной.

Стоявший на посту Айнулла, увидев, что директор намерен пешком отправиться домой, набрался смелости остановить его.

— Товарищ директор, нужно вызвать машину. Ночные дела не предугадаешь.

Но Муртазин не велел вызывать машину.

— Зря беспокоишься, Айнулла-бабай.

— Почему зря, товарищ директор? Ты для нас не простой человек. Нас в одной ночной смене вон сколько. В каждом цеху. А директор — один.

Муртазин приподнял руку к виску, словно отдавая честь, и вышел. Айнулла, качая головой, посмотрел ему вслед и тут же вызвал старшего вахтера.

— Наш директор немного чудить стал. Послать бы шофера следом.

Муртазин и не заметил, как свернул на другую улицу, вышел к дому, где жил Погорельцев. Посмотрел на окна стариков, в одном еще горел свет. Он распахнул пальто, сделал свободнее галстук, расстегнул пуговицы рубашки. Не хватало воздуху.

В эту минуту он, кажется, все бы отдал, чтобы иначе прожить хотя бы последние девять-десять месяцев. Эх, если бы можно было вернуть ту грозовую ночь и сказать шоферу: веди машину прямо к Матвею Яковличу!..

«И к тестю ни разу не зашел после приезда. Не знаю толком, куда открывается дверь… Марьям зря обидел…»

Муртазин долго еще бродил бы по ночным улицам, думая свои бесконечные думы, но к нему неожиданно подлетела машина. Открылась дверь кабины. Оттуда выглянул Василий Степанович Петушков.

— Хасан Шакирович, пожалуйте в машину. Насилу нашел… По всем улицам Заречья кружил…

— Зачем беспокоились, кто это вам приказал? — суховато спросил Муртазин, но с удовольствием уселся рядом с шофером. — С постели небось подняли?

Петушков улыбнулся рассеченной губой.

— Я так рано не ложусь, Хасан Шакирович.

— Почему рано? — Муртазин взглянул на часы. — Скоро уже четыре!

— Еще лучше. Ближе к рассвету.

— Василий Степанович, так говорите, тот петух хотел прыгнуть выше оглобли? — обернувшись к шоферу, спросил Муртазин.

Петушков не сразу понял, о чем тот говорит.

Ах, да, он как-то рассказывал директору, откуда пошло их прозвище — Петушковы. Смотри ты, не забыл, оказывается!

— Ну да… Точно. Хотел прыгнуть выше оглобли и свалился, — заулыбался Петушков.

Муртазин некоторое время сидел в раздумье, глядя перед собой, потом сказал: