Василий Цаголов - За Дунаем

— Христо?! Откуда?

— Встречал Елбаева... Не дождался. С трудом прорвался.

— Так, кто это? Похоже, неприятель...

— Турки! — доложил Христо.— Пять таборов.

Последние слова болгарин проговорил на ухо полковнику. Тутолмин потер переносицу и, закусив губу, подумал: «Семь слабых сотен на виду у пяти таборов... М-да! Оторвались мы от тыла, и отступать уже поздно. Угораздило же нас, однако!»

Начальник бригады спокойным тоном запретил разжигать костры, велел коней не расседлывать и выслать дополнительные дозоры. С наступлением темноты сотни бесшумно передвинулись к дороге, намереваясь, в случае боя, отрезать туркам путь на Плевну. Батарея заняла позицию между первой и второй сотнями, зарядив дежурные орудия на ближний бой. Между орудиями залегли стрелки Кубанского полка. Часть прислуги устроилась у лафетов, а остальные полудремали позади или курили, укрывшись шинелями.

Вдруг в полночь секреты, заложенные далеко перед нашими позициями, услышали надвигающийся гул, а потом раздалась беспорядочная ружейная стрельба. Секреты постепенно отступили, не открывая себя. По ружейным вспышкам было видно, что турки охватывают бивуак полукругом. В последнюю минуту прозвучал сигнал, и наши орудия встретили неприятеля в упор.

Первая атака врага захлебнулась в самом начале. Неприятель откатился, и лишь один очумелый всадник, видно, не разобравшись, в какую сторону надо убегать, направил коня прямо на наши позиции. И в тот момент, когда над ним занесли саблю, Шанаев крикнул:

— Стойте!

Сабля застыла в руке, готовая разрубить турка надвое.

— Эх, ваше благородие...— досадливо протянул казак и бросил клинок в ножны.

Турок оказался ординарцем офицера, и при нем находилась переписка. Он подтвердил, что их действительно пять таборов, но ввязываться в бой они не думали, имея приказ поспеть в Плевну. Тутолмин собрал военный совет и спросил коротко:

— Что будем делать?

Первым, как старший по чину, ответил командир Владикавказского полка Левис:

— Стоять!

— Стоять! — подтвердил Александр.

— А мы и не думали иначе,— спокойно проговорил Шанаев.

Турки отошли на холмы, опоясавшие поляну, и открыли оттуда сильную ружейную стрельбу, но пули ложились позади русских позиций. С наступлением темноты турки успокоились.

Стало холодно, и люди укрылись бурками, боясь, однако, уснуть и прозевать неприятеля.

— Гадын,— позвал Бабу.

— Ой, ой,— отозвался тот.

Товарищи лежали рядом, прижавшись друг к другу, греясь собственным дыханием.

— А какая ночь сейчас у нас дома? — проговорил Гадын.

Бабу старался думать о чем угодно, только не о сакле, в которой родился, о Знауре, о тутовнике, что раскинулся ветвями посреди двора.

— Домой хочу,— прошептал Гадын.

На это Бабу сердито ответил:

— Успеешь еще, дай вот с турками расправиться... Да и денег у нас накопилось всего ничего.

— Деньги, говоришь? С тех пор, как мы перешли Дунай, мы ничего не получали, и Зембатов молчит. Надо утром спросить, сколько там накопилось у меня,— Гадын положил голову на руки,— ждет меня отец и, наверное, не спит, во сне видит.

Чтобы отвлечь Гадына от неприятных мыслей, Бабу сказал:

— Куда денутся наши деньги? Останемся живы-здоровы, будет что привезти домой... Фуражные получали всего два раза.

— Один,— со злостью в голосе перебил Гадын.

— Ну, один, так, один... Чаевые, дровяные не выдавали нам. Сухари не помню, когда последний раз привозили в сотню!

За разговором и не заметили рассвета. Впереди чернели холмы.

— Эй, Бабу, а где турки? — Гадын привстал.

— Протри глаза,— проворчал Бабу и тоже поднялся на колени.— А правда, нет их. Ха-ха! Ушли ночью.

Фацбай появился на бивуаке неожиданно. Ему обрадовались, но расспрашивать ни о чем не стали. Он нашел Бабу, и тот прежде всего накормил его. Потом Фацбай увел Бабу и обо всем рассказал.

— Молодец, Фацбай, сумел ты пробраться к туркам в дом. А я бы не смог.

— Не говори так! При упоминании о турках у меня дрожат руки... Хочется выхватить кинжал!

Потом друзья отправились к полковнику Левису. Он очень обрадовался Фацбаю. Коротко передав командиру полка о своем посещении неприятеля, вручил ему кожаный мешочек. Недоуменно пожав плечами, Левис извлек из него бумажку, развернул, но ничего не мог прочитать. Пришлось вызвать Христо, и тот перевел написанное на турецком языке:

«Я уже сообщал, что неприятель неделю тому назад обложил нас со всех сторон и что сражения идут беспрерывно днем и ночью. Уповая на помощь Бога и Пророка, мы стараемся сопротивляться и победить неприятеля и успели уже отнять у него три орудия с передками, нескольких лошадей и много амуниции. Неприятель потерял семь или восемь тысяч человек, но бой продолжается еще с большею силою. Снаряды и провиант у нас на исходе. Выделить и отправить отсюда таборы и заместить их другими нельзя. Снаряды и двадцать таборов, о которых я недавно просил, еще не прибыли. (Наши потери убитыми и ранеными за последнюю неделю сильно ослабили нас, и мы поставлены в необходимость отступить, но исполнить отступление очень трудно и в случае оставления нами этого важного пункта весь северный склон Балканов до Виддина будет открыт, что может произвести вредное влияние на наших и на иностранцев). Бросить на произвол неприятеля столько мусульманских семейств, которых нельзя взять с собою при отступлении, было бы также несогласно с намерениями и чувствами его Величества. Эти соображения заставили меня удерживать эту позицию. Пока Ловча не будет взята нами обратно, наш путь отступления будет находиться в постоянной опасности. При милости Божьей, после того как неприятель будет прогнан, а императорские войска будут приведены в порядок, мы снова возьмем Ловчу. Для обеспечения нашего отступления и наших сообщений и для подвоза...»

Полковник в спешном порядке отправил документ Тутолмину, а Фацбай и Бабу вернулись на позиции: предстоял марш под Плевно, находившемуся в осаде...

31

Кудаберда преследовала мысль о том, что он не смог отомстить Знауру, а теперь вот и Ханифа не считает его мужчиной и откровенно смеется ему в лицо. Если в одно утро Кудаберд услышит о смерти Ханифы и ее сына, то не удивится тому: долго ли проживешь на молоке одной козы? А сама и виду не подает, скрывает от людей свою бедность. «Вот подожди, начнешь грызть стены от голода, а я соберу людей на кувд, зарежу им самого жирного барана»,— грозился про себя хромой.

Однажды случилось ему быть в городе по своим делам. Распродав выгодно на базаре товар, он подъехал к знакомому грузину-духанщику, распряг коня и, самодовольно похлопав себя по животу, вдохнул запах шашлыка.

— Кудаберд, заходи,— обрадовался духанщик хромому.— Вах-вах, какое вино есть!