Пётр Лебеденко - Льды уходят в океан

В ее глазах, кажется, не было обиды. «Милая колдунья, — подумал он, — ты все же поняла меня. И если бы ты знала, как я тебе благодарен за это… Ты спрашиваешь, хочу ли я быть твоим другом?.. Только другом? Мне этого мало. Конечно, я скажу, что хочу быть твоим другом. И я не совру: если ты сама не хочешь большего, пусть будет так…»

— Или вам этого недостаточно? — спросила Полянка. Спросила мягко, совсем просто. — Почему вы молчите?

Тогда он сказал:

— Мы с вами встречаемся всего второй раз, Полянка. Я плохо вас знаю. И вы меня тоже. Но что делать?.. Я уже люблю вас. Давно люблю. Странно это слышать, правда?

Подумав, она ответила:

— Не очень странно. — И помолчав: — Нет, не очень странно, Петр.

Прошло полгода, и однажды Смайдов сказал Полянке:

— Помнишь Тынры? «Твоя люди уже не маленькая. Уже свой чум надо, свой мужик надо…»

— Чум у нас есть, ас Смайдов, — ответила Полянка. — Твоя люди мой чум ходи?

— Конечно! — засмеялся он.

…Почти полтора десятка лет они прожили в своем чуме так, как дано жить далеко не всем. Нет, в их жизни были не только улыбки — были и слезы обиды друг на друга, и долгие дни молчания, когда никто не хотел признать своей вины за возникшую размолвку, были полные горечи долгие северные ночи, когда им вдруг казалось, что их чувство прошло, а вернется ли вновь — кто знает.

Было в их жизни все…

Но ни разу за эти полтора десятка лет никто из них не обидел другого обманом. И Полянка, и Петр Константинович знали: они могут простить друг другу все, все что угодно, но только не обман. Они никогда не клялись друг другу в верности, они понимали, что дело вовсе не в клятвах, ничего даже не обещали друг другу: разве нужно обещать, что ты не станешь подлецом? Но оба знали: обман — это и есть та подлость, которая не прощается…

Хотя Борисов и улыбался и был весьма любезен, он нервничал. Не заметить этого Петр Константинович не мог. И со свойственной ему прямотой спросил:

— Слушай, Василий Ильич, ты чего-то недоговариваешь. И это тебе мешает. Или я ошибаюсь?

Борисов отшутился:

— Видишь ли, дорогой мой комиссар, если каждый человек будет говорить все, о чем думает, это не принесет ему пользы. Человек ведь не совершенен, ему свойственно заблуждаться, поэтому…

— Ты не веришь в себя или в меня, — прервал его Смайдов.

— Ну, зачем же так прямолинейно, — сказал Борисов. — Я говорю вообще. Ты же не станешь отрицать, что, когда сталкиваются две противоположные точки зрения, одна какая-то сторона не права. В данном случае мне просто неудобно утверждать, что прав именно я…

— Ты становишься все более тонким дипломатом, — досадливо бросил Смайдов. — И скажу тебе проще: давайка, друг, выкладывай все начистоту. Или ты колеблешься?

Борисов ответил не сразу. Долго думал, легонько постукивая карандашом по настольному стеклу. Петр Константинович смотрел на него чуть иронически. «Темнит Борисов, как пить дать, темнит. Что-то, наверное, уже решил, и решил, конечно, под давлением Лютикова, но ему не хочется сейчас спорить со „своим дорогим комиссаром“.»

Речь у них шла о Харитоне Езерском, который сидел в конторе, ожидая, когда его пригласят к начальнику.

…Три дня подряд Езерский не являлся в доки. Время было горячее: сейнер, где работала бригада Талалина, задерживался с выходом в рейс, и моряки на чем свет стоит кляли сварщиков, срывающих график ремонта. Отсутствие Харитона не могло, конечно, не сказаться на сроке окончания сварочных работ, и Марк послал Костю Байкина домой к Езерскому.

Дома Харитона не оказалось. Какая-то старушка, вышедшая на стук Кости, сказала:

— На биллютене он, Харитон-то. Башка, байт, раскалыватца. Трещит, байт, как бочонок… Дикой стал от болито и едкой. Такой едкой, што и господь не приведи. Нервенный то есть…

А Харитон в это время в поте лица своего трудился на городском кладбище, заканчивая третью железную ограду. Беседин работал рядом — варил крест. Работали молча, сосредоточенно: время — деньги… Попал сюда Харитон, как ему казалось, случайно. Шел в воскресенье по городу, неожиданно встретился с бывшим бригадиром. Илья Семенович, не останавливаясь, холодно кивнул и проследовал дальше. Будто и не было никогда никакой дружбы, будто не вместе погибали на Шпицбергене.

Харитон хотел обидеться, но раздумал: в жизни всякое ведь бывает, чем черт не шутит — может, придется еще кланяться Беседину…

Догнал.

— Илья Семенович, не узнаете?

— Узнаю. — Беседин насмешливо окинул его взглядом, губы его тронула ухмылка. — Таких заметных персонажей не узнать нельзя. Чего надо?

— Да я ничего, просто так… Не чужие ведь, чтобы разминуться, не поговорив.

Илья остановился против витрины и, глядя не на Езерского, а на выставленный в витрине телевизор, бросил:

— Ну, давай высказывайся. О моем предложении не забыл? Насчет перехода в артель?

— Не забыл, Илья Семеныч, думаю. Оно ведь не просто — взял да решил. Все ж таки — доки! Предприятие!

— А артель — что? Хала-бала? Там капиталисты трудятся? Дура мамина! Не соображаешь — молчи. Ясно?

— Ясно, Илья Семеныч. Я все понимаю.

— Понима-аю! Понимал бы — не вилял бы хвостом, как треска в проруби. Человеку добра хочешь, а он… — Илья взглянул на Харитона, хотел было крепко выругаться, но вдруг обнял его за плечи, сказал: — Пойдем пройдемся. Поговорим…

У него внезапно возникла идея, за которую он сразу ухватился. Блестящая идея! Сработает она наверняка, в этом, отлично зная Езерского, Беседин не сомневался. Надо только обдумать детали.

Через две-три минуты Илья сказал:

— Ладно, я не тороплю. Мне не к спеху. А сейчас… Скажи, заработать хочешь? Помимо того, что в доках?

Харитон выскочил вперед, заглянул в лицо Беседину:

— Заработать? Какой же рабочий человек от заработка отказывается, Илья Семеныч? Да еще если честным путем…

— Нечестных путей у Беседина не бывает, — заметил Илья. — Беседин — не жулик какой-нибудь, а рабочая косточка! Ты что, не знал этого?

Харитон смутился:

— Да я не в этом смысле, Илья Семеныч. Я вообще.

— Вообще-е! — передразнил Илья. — Вообще только дети родятся, когда их папы да мамы по разным квартирам живут. Понял?

Харитон хихикнул.

— Шутник вы, Илья Семеныч. Каким были шутником, таким и остались. — И тут же, боясь, что Беседин забудет о своем предложении, напомнил: — Вы насчет того, чтобы подработать, Илья Семеныч…

Беседин спросил:

— Бюллетень дня на три оформить сумеешь? Если не сумеешь — помогу. А работа… Работа обыкновенная, но срочная — ограды на кладбище варить. Есть, знаешь, люди, которые трясутся, как бы их усопших родственничков не стянули. А сварщикам от этого вот как хлопотно! Короче говоря, за три дня шестьдесят пять — семьдесят тугриков гарантирую. Но работать — по-беседински. Понял?