Пётр Лебеденко - Льды уходят в океан

Харитон надвинулся на Костю, закричал:

— Ты чего плетешь? Чего плетешь, спрашиваю? — До него, кажется, только сейчас дошел смысл того, о чем говорили и Марк, и Костя. — Выслуживаешься? Ты всегда выслуживаешься! С грязью меня смешать хочешь?..

Он шмыгнул носом и пустил слезу. Взглянув на него, Думин сказал:

— И чего вы, правда, напали на человека? До слез вон довели… Любим мы вот так на беззащитных…

Он замолчал и опять с сочувствием посмотрел на Езерского. Харитон с надеждой попросил:

— Скажи им, Клим. Скажи, слышишь?

— Не бойся, Харитоша, — почти ласково проговорил Думин. — Скажу. По всей справедливости скажу. Пускай начальники знают, о чем рабочий человек думает, когда на его беззащитного брата нападают… Тут вот подняли дебаты: Харитон то имеет право, другое, за Харитона и профсоюз, и прокурор, и судья, и прочее. А вы как думали? Отец Харитона в Великую Отечественную войну погиб! За что? За Советскую власть! И за то, значит, чтобы Советская власть защищала его сына от всех бед, чтоб имел Харитон право делать все, чего его душенька пожелает, ежели это не преступление. Так я говорю, Харитоша?

Езерский совсем расстроился. Даже голос у него дрогнул, когда он сказал:

— Спасибо тебе, Клим…

— Спасибо тут ни при чем. — Думин снисходительно махнул рукой. — Дело тут в принципе. За что напали на Езерского? Какое он совершил преступление против рабочей чести? Ну, попросил его Беседин на время бросить доки и пойти поварить кресты… Ну, согласился Харитон. Не мог он отказать. Не мог, понимаете? Потому что привык перед Бесединым на брюхе ползать. Должны мы учитывать любовь человека ползать на брюхе или не должны? Тем более что не бесплатно это… Так я говорю, Харитоша?

— Чего? — Езерский, плохо соображая, поближе придвинулся к Думину. — О чем это ты?

— О чем? О том же. Надо, говорю, все учитывать и все понимать. Ёжели, скажем, бросить собаке жирную кость, может она пробежать мимо? Ясно, нет. Иначе она не будет собакой. А теперь другой пример: ежели, скажем, помахать перед Харитоном полсотней рублей — поползет он за ними на брюхе? Ясно, поползет. Иначе он не будет Харитоном. За полсотни рублей он и маму свою родную продаст, не то что рабочую честь. А ежели, к примеру, посулить ему тыщу — он и об отце своем родном забудет, который за Советскую власть погиб. Ничего не поделаешь, такая у этого человека психология. И надо это учитывать. А то напали на беззащитного человека, затуркали, до слез вон довели… Вот так… Спасибо за внимание, господа, как любил говорить один товарищ, я кончил…

— Дурак! — бросил Езерский. — Форменный дурак! Раскривлялся Тут, как обезьяна на сцене. — И к Смайдову: — А вы чего, Петр Константинович, не одергиваете таких балабонов? Человека оскорбляют, а вы молчите. Попартийному это?

— Вы же сами требовали выслушать мнение своих товарищей, Езерский, — ответил Смайдов. — Зачем же обижаться?

Он еле сдерживался, чтобы не рассмеяться. И подумал: «Даже если бы я задался целью подготовить сварщиков к таким убийственным выступлениям, вряд ли получилось бы лучше. И, пожалуй, ничего от себя добавлять не надо. Жаль только, что здесь не было Лютикова. Рассказать ему обо всем — усомнится. Сгущаете, скажет… А Талалин молодец, хороший дал настрой…»

Борисов, в противоположность Смайдову, сидел мрачный, даже злой. «Езерского, — думал он, — отутюжили на высшем уровне. Этот Талалин знает, что делает, Смайдов не ошибся в нем. И вообще у Смайдова настоящее партийное чутье, он видит дальше, чем я, от этого никуда не уйдешь… Но как же теперь с Езерским? Точнее, с Лютиковым? Что я ему теперь скажу?»

Борисов еще не показывал Смайдову характеристику на Езерского, но она уже была отпечатана и лежала у него в столе. «Отличный сварщик, мастер высокого класса, Езерский пользуется заслуженным авторитетом среди своих товарищей…» Черт возьми, не хотел бы сам Борисов пользоваться таким «заслуженным авторитетом», нет, не хотел бы! «Должны мы учитывать любовь человека ползать на брюхе или не должны?»

Борисов сказал:

— Мне кажется, Петр Константинович, что замечания членов бригады окажутся не лишними, когда мы будем решать вопрос об Езерском.

— Конечно, — ответил Смайдов. — Хотелось бы, правда, чтобы сам Езерский оценил их по достоинству…

Степа Ваненга взглянул на часы, недовольно проворчал:

— Бегает, бегает, как худой волк. Ночь кругом, кто умный — спит давно, а Марк Талалин ноги изнашивает. Ты куда так поздно ходил, однако? К Людке?

Марк не ответил. Будто не у него это спрашивали. Но внутренне насторожился, как человек, который ожидает удара и готов или отвести этот удар от себя, или ответить тем же.

Тон, каким Ваненга задал вопрос, говорил о многом. Степа никак не мог простить Марку и Людмиле их любовь, он считал ее нечестной и нечистой. И не хотел этого скрывать. Если Марка он еще пытался как-то оправдать («Марк Талалин был тогда один, — думал Степа, — ему трудно было жить, и он никого, по сути, не обманывал»), то к Людмиле у него сложилось определенное отношение. Зачем она ушла от Сани Кердыша? Марк славный человек, ничего не скажешь, а Саня разве не славный человек? Чем он хуже Марка, однако? Ничем не хуже! Марк мог найти себе другую девушку, их вон как много везде, а Саня разве теперь найдет? Ему теперь никто не нужен, Сане-то. Шибко душа у него болит, чтобы искать другую… Кто виноват во всем этом? Марк Талалин маленько виноват, а больше — Людка Хрисанова. Не нужно ей было идти к Марку. Да и Марк не должен был идти к Людке. Он, Степа, не пошел бы. Разве свое горе другому человеку отдавать можно?..

Марк продолжал молчать, и тогда Степа сказал:

— К Людке теперь можно ходить. Почему нельзя? Саня опять в море пошел, ничего не узнает. Совсем ничего. Нет его, Сани-то…

— А мы не таимся! — крикнул Марк. — Мы не воры, чтоб от кого-то прятаться! Ясно?

— Куда как не ясно! — ухмыльнулся Степа. — Какойто злой человек сказал: «С глаз долой — из сердца вон». Это про вас, Марк Талалин. Про тебя и про Людку.

Марк встал, подошел к Степану, положил руки на его плечи.

— Слушай, Степа, прошу тебя, как друга, — не трогай нас с Людмилой. Очень прошу. Нам и так несладко, а ты…

— Почему вам несладко? — сказал Ваненга. — Это Сане несладко, а вам чего? Скоро, поди, спать с Людкой будете, за Саниной-то спиной…

Марк притянул Степу, горячо, по-бешеному, задышал ему в лицо.

— Ты… Ты… Думаешь, о чем болтаешь?

— Убери руки, однако, — спокойно сказал Степа. — Людку тряси так, а я не Людка. Султан какой… Когда Марина Санина ушла от тебя — хорошо было? «Был друг, и нет теперь друга…» Вот ты как тогда говорил. Не забыл ли?

Марк в изнеможении опустил руки, подошел к своей кровати, сел. И, не глядя на Степу, глухо бросил: