Василий Дюбин - Анка

У самой кромки леса пуля достала Анку. Она упала вниз лицом и осталась лежать неподвижной…

Утром того же дня партизаны отряда «Родина» встретились с авангардным подразделением Красной Армии. Кавуна и Васильева немедленно эвакуировали в тыл. Сопровождать их до госпиталя вызвался Бирюк.

Ранение у Орлова было сквозное. Пуля прошла вкось, не задев сердца. Оглушенный сильным ударом по голове и потерявший много крови, Яков надолго лишился сознания.

Пахомовна и Фролка по очереди рыли в сарае могилу при мигающем свете самодельной сальной свечи. Земля была мягкая, не промерзлая и подавалась легко.

— Мы ему неглубокую могилку… — налегая на заступ, вполголоса говорила старуха. — Лишь бы землицей прикрыть его, сердешного. А потом на кладбище перенесем, похороним как полагается.

Слушая бабушку, Фролка не без страха посматривал на бескровное лицо Орлова. Лежавший без движения покойник… вдруг зевнул. У Фролки зашевелились волосы, по спине поползли мурашки.

— Бабушка… бабушка… — зашептал в страхе мальчик.

— Что тебе, внучек? — выпрямилась Пахомовна, стоя по колени в вырытой могиле.

— Мертвяк оживает…

— Окстись, дурачок, чего мелешь-то!

— Ей-ей оживает…

Старуха покосилась в сторону покойника. В эту минуту Орлов пошевелил здоровой ногой, слабый, еле уловимый вздох вырвался из его груди.

Пахомовна выронила лопату, приглушенно вскрикнула:

— Господи, твоя воля!.. Чуть живого не похоронили. Фролка, не стой столбом, скорее его в хату перенести надо.

Орлова с трудом подняли, внесли в сторожку. Старуха согрела воды, промыла больному раны, смазала йодом (один флакончик йода Фролка стянул-таки у Петьки, и вот как он пригодился), перевязала чистыми полотенцами. Из предосторожности Пахомовна осмотрела карманы летчика, нашла единственный голубой конверт и спрятала его за икону. Потом сменила на Орлове белье, обрядила его в чистую дедову пару, а меховую куртку, шлем, меховые брюки, гимнастерку и белье сожгла в печи.

Ранним утром в сторожку ввалились немцы — офицер и два солдата. Офицер кое-как говорил на ломаном русском языке. Он спросил яиц и молока. Пахомовна подала ему два яйца.

— Это все… А коровы у меня нету.

Офицер выпил яйца сырыми, ткнул пальцем в сторону лежавшего на кровати Орлова:

— Кто?

— Сынок мой.

— Больной?

— Раненый. Красные партизаны поранили. Дал отказ идти с ними в отряд, а они ему вчерась голову проломили, анафемы, да в грудь и в ногу стрельнули.

— Вчера тут были партизаны?

— Были, господин офицер, были, чтоб им добра не было! — Пахомовна изо всех сил старалась отвести беду от раненого. — В лесу они, волки бы загрызли их.

Офицер подошел к кровати, проверил на Орлове белье.

— Карош ваш сын — нихт большевик, — и вышел. За ним последовали солдаты.

— Пронеси, господи! — перекрестилась старуха. — Пропасти на вас, басурманов, нет! Греха только через вас набираешься. Вон чего про партизан сердешных говорить приходится. Ну, да господь не слова — дела числит.

В вагоне санитарного поезда было уютно, светло, чисто. Мягкий монотонный перестук колес, легкое покачивание вагона действовали умиротворяюще. Не верилось, что где-то позади люди насмерть схватываются в жестоких боях, недосыпают, мокнут под проливным дождем или, лежа на снегу, дрожат в колючем ознобе.

Поезд подолгу стоял на вокзалах, пропуская встречные эшелоны, следовавшие с людьми и вооружением на фронт, и казалось, что пути санитарного поезда не будет конца. И как ни тепло и уютно было в вагоне, какой лаской ни окружали Орлова врачи, нянюшки и сестры, порой ему становилось невмоготу: сердце больно давила тоска по Анке, тревога за ее судьбу.

Зрение Орлова то прояснялось, то все перед глазами двоилось, затягивалось мутной пеленой… Однажды он достал из голубого конверта снимок Ирины, но ничего не мог разглядеть. Изображение двоилось и расползалось.

«Неужели я… ослепну?» Напрягая мысли, он смутно припомнил пылающий в воздухе самолет… Улыбающуюся Анку… Занесенный Бирюком над его головой камень… Добрую и нежную старуху… и забылся…

Санитарный поезд остановился на узловой станции. К вагонам поспешили люди с носилками, началась разгрузка. Орлова бережно вынесли из вагона, не снимая с носилок поместили в крытую машину, и через несколько минут он уже был в госпитале.

Утром дежурный врач доложил начальнику госпиталя полковнику медицинской службы профессору Золотареву:

— Виталий Вениаминович! Ночью прибыло сорок девять: легких — тридцать два, тяжелых — семнадцать. Один из тяжелых был в партизанском отряде. Он плохо видит и у него частые провалы памяти. Имеет ранения: в голову — пролом черепа, контузия, в грудь — пулевое, в ногу — осколочное.

— Идемте посмотрим, — сказал профессор.

Он долго выслушивал Орлова, щупал пульс, приказал разбинтовать раны, тщательно осмотрел их, покачал головой:

— Да-а… На редкость выносливый человек. Богатырь. Другой организм не выдержал бы такой страшной борьбы со смертью, — профессор попросил всех отойти в сторону и обратился к больному: — Вы меня слышите?

— Слышу, но плохо.

— А видите?

— Да. Слабо вижу.

— Сколько нас?

— Один… Нет двое!

— А все же?

— И один и… двое.

— Ясно, — профессор подошел к стоявшим в стороне коллегам. — Истощение, потеря крови. В результате удара в голову — расстройство зрительных нервных центров, в силу чего у больного появилось так называемое «второе зрение».

— Какая жалость, — тихо промолвила Ирина, не сводившая участливого взгляда с бледного, измученного лица Орлова. — Неужели, профессор, нельзя вернуть здоровье этому так много выстрадавшему человеку?

— Несомненно, можно. Мы избавим больного от «второго зрения», а ваша чудодейственная кровь поставит его на ноги. Сделаем переливание.

— Я готова, Виталий Вениаминович…

— Знаю, знаю. Идемте приготовляться.

Орлов лежал в отдельной затемненной комнате. Внимательный уход, никем и ничем не нарушаемый покой, кровь Ирины возвращали ему силы, укрепляли организм.

Через восемь месяцев Орлов стал прогуливаться уже без посторонней помощи от койки до двери и обратно. Профессор перевел его в другую комнату со слабым дневным и мягким ночным светом, однако велел носить темные очки и не снимать их до тех пор, пока этого не разрешит он сам.

На дворе стоял теплый солнечный сентябрь. За окном палаты, задернутым голубой шторой, звонко, как весной, чирикали неугомонные воробьи. В палату вошел профессор.

— Ну-с, поздравляю с началом золотой осени! — он присел на табурет возле койки. — День сегодня замечательный. А вы как себя чувствуете? Как пульс? Дайте-ка руку.

— Самочувствие хорошее. Болей нигде не ощущаю.