Ефим Пермитин - Три поколения

— Нету, товарищи граждане. Не поступало.

Дед Наум и Митя переглянулись.

Председатель райохотсоюза товарищ Вьюн, сухонький и словно продымленный, с давно не бритыми щеками, перебегая от шкафа к шкафу, нашел наконец нужное дело. Перегнувшись через барьер, он торопливо стал читать по отпечатанному на машинке:

«С верховскими заимками увязаться и произвести предварительное обследование зимой сего 1927 года…»

Вьюн победно взглянул на Митю и деда Наума:

— Видите, товарищи? В плане вы тоже значитесь. У меня все по плану… Плановость — залог успеха!

— От плана нам ни жарко ни холодно. Нам нужен порох, организацию артели необходимо закрепить сейчас, — возразил Митя.

Товарищ Вьюн метнулся к одному из шкафов, взобрался на стул и быстро зашелестел бумагой. Через минуту он достал новые планы.

— Вот, смотрите! — он уперся тонким перстом в одну из граф перспективного плана. — Первая кварта двадцать восьмого года, и никакая гайка!

Митя упорно настаивал:

— Коллектив организован без обследования. Давайте нам типовой устав артели, давайте огнеприпасы. Мы уполномочены подписать договор.

Председатель несколько раз пробежал из угла в угол. Схватив со стола папку «Отчеты и доклады окротделу», он перелистал несколько страниц, подбежал к барьеру и снова начал читать:

— «В первой кварте сего 1927 года, в целях режима экономии, с санкции предрика товарища Санкина, решено произвести обследование верховских заимок на предмет организации там в 1928 году охотколлектива. Означенную работу поручено, по совместительству, провести в боевом порядке райагенту госторга Денису Белобородову, как знатоку местного края…»

Митя прервал чтение и выразительно свистнул. Наум Сысоич опустил голову.

— Больше не надо… Ваше решение неизменно, товарищ Вьюн? — сдвигая брови, спросил Митя.

Председатель перевернул страницу и, упершись пальцем в какую-то строчку, приготовился к новой тираде.

Митя махнул рукой и повернулся к двери.

— Шкуру-то медвежью забыли! — мгновенно изменившимся голосом крикнул вдогонку Вьюн.

Дед Наум поднял медвежину, свернутую трубкой, и вышел вслед.

Ночью на постоялом дворе, лежа ничком на кровати, Митя плакал. Спина его вздрагивала. Он глубоко зарыл лицо в подушку и до боли в скулах сжимал зубы.

— Поедем-ка домой, сынок. Бог с ними со всеми, без них живы будем, — сказал дед Наум. — Хотя оно конечно, будто обидно…

Он говорил еще что-то, но Митя уже не мог слушать этот ласковый и скорбный голос.

Три дня беспрерывных споров и униженных просьб к угреватому, в грязной косоворотке, секретарю райисполкома о допуске к предрику товарищу Санкину довели Митю до неистовства. Обиднее же всего было, что происходило все это на глазах у дедки.

«Ну, что я… У меня впереди целая жизнь, я двадцать раз переживу, забуду… А он…»

Из кабинета предрика, в который они так долго не могли попасть, перед тем как их наконец впустили, вышла откормленная, толстая, кричаще разряженная женщина. Черные шелковые чулки на слоноподобных ногах обозленному Мите напоминали змеиную кожу. А дурацкие слова: «Прощай, кошечка!», которые произнес товарищ Санкин в распахнутых уже дверях! И они, и мясистое лицо самого Санкина, и кокетливая улыбка накрашенной, жирной фурии, выходившей из кабинета, как из собственной квартиры, — все раздражало Митю.

Перед глазами всплывало скучное, зевающее лицо предрика, звучал его устало-ленивый голос:

— Напишите подробное заявление, передайте его моему секретарю, товарищи… Я направлю куда следует.

«Моему секретарю!.. Моему секретарю!» — злобно повторял Митя. Его раздражал самый голос Санкина. Слово «товарищ», о котором так соскучился Митя в Козлушке, в устах предрика звучало чужим и мертвым.

Хотелось повернуться на спину, но рядом сидел дед Наум, а Митя не решался прямо посмотреть ему в глаза.

«Ведь я — то знаю, что это не так, — думал он. — Пусть Санкин бюрократ, а Вьюн ненормальный, помешавшийся на планах чинуша, но ведь это еще не все…»

Митя стремительно сел и сказал;

— Пойдем!

В районных учреждениях Наум Сысоич не узнавал Митю.

«Эдакая смелость человеку дана… Ну вроде бы что я с Маерчиком. Взгляд ровно бы даже другой — пронзительно так смотрит».

И сейчас, когда Митин голос начал дрожать и срываться в крик, деду Науму стало страшно: «Не забрали бы парня…»

Но волнение деда вскоре улеглось. Новый человек, к которому они пришли, был на их стороне. И хотя он, как и Митя, говорил больше незнакомыми словами, смысл их понять было не трудно…

Веснушчатый и вихрастый, он был ростом чуть выше Мити, узенький в плечах. На нем были штаны, выпущенные поверх сапог. Наум Сысоич смотрел на него, на портреты в черных и красных рамах, на яркие плакаты и лозунги, протянувшиеся от стены к стене и спускавшиеся от потолка до самого пола, слушал его молодые, горячие выкрики и проникался к нему любовью.

Вот вихрастенький подбежал к Мите, схватил его руку и начал трясти. Потом подбежал к деду, схватил и его за руку. Рука была горячая и сильная, а глаза такие же острые, как у Мити.

Потом они с Митей взяли свои портфели и чуть не бегом вышли из комнаты. Наум Сысоич с трудом поспевал за ними.

«Ну, теперь держись, Вьюн!» — с торжеством подумал дед.

Они вошли к секретарю райкома партии.

У стола, заваленного бумагами, стоял коренастый, бритоголовый человек, держа у левого уха трубку. На вошедших он не обратил никакого внимания, продолжая стоять и хмуриться.

Дед Наум робко и недоуменно смотрел то на черную трубку, то на блестящий желтый череп бритого и коренастого человека. Тот тихонько гмыкнул в трубку и еще сильнее нахмурился.

— Ты кончил? — спросил он невидимого собеседника.

Дед Наум невольно оглянулся по сторонам. В комнате, кроме них, никого не было.

— Товарищ Санкин, ты поедешь и сделаешь доклад! Что? — строго спросил в трубку бритоголовый. Брови его высоко взметнулись над переносьем. Потом он ловко бросил трубку на рогульки, сел и взглянул на вошедших.

Дед Наум удивился быстрой перемене в его лице и голосе.

— С чем пришел, Михаил? Садитесь, товарищи.

— Мы к тебе, товарищ Бобрышев, по большому и важному… — начал вихрастенький. — Насчет волокиты… и бюрократизма…

— Рассказывай.

Голос товарища Бобрышева стал мягче, а серые глаза смотрели уже совсем ободряюще.

— Нет, я не буду рассказывать, пусть лучше он сам расскажет. Тут, брат, как из тысячи и одной ночи. Даже не верится, что в двадцать седьмом году, при советской власти, у нас с тобой под носом обделываются такие дела.

Товарищ Бобрышев повернулся в кресле и перевел свой взгляд на Митю:

— Давай-ка, а мы послушаем.

Дед Наум не выдержал и тоже сказал;