Ефим Пермитин - Три поколения

— Верно, Митьша, сам обскажи.

Митя говорил вначале спокойно и тихо, но потом голос его постепенно окреп.

Наум Сысоич кивал головой, когда он говорил о себе, и хмурился, когда Митя говорил о нем и его работе. В таких местах деду Науму хотелось сказать, что это не к чему рассказывать, но он боялся, как бы не сбить Митю.

Митя рассказал о бедах, свалившихся на Козлушку прошлой зимой, об агенте госторга Белобородове, об Анемподисте Вонифатьиче и о том, как ребята решили организовать артель. Внимание, с которым слушал его секретарь райкома, время от времени отмечавший что-то карандашом, успокоило Митю. Но когда Митя начал рассказывать о Вьюне и Санкине, его вновь захлестнула ненависть.

Выйдя от секретаря райкома, все трое заговорили разом. Митя, обращаясь к вихрастому, сказал:

— А ведь я, сознаюсь тебе, Редькин, смалодушничал, отчаялся уж было. Думал, не выйдет наше дело.

И он зашагал, возбужденно размахивая портфелем, не замечая прохожих.

Обратный путь в Козлушку показался Мите и деду вдвое короче.

Ни перепадавшие дожди, ни испортившаяся дорога не омрачали приподнятого настроения. Ехавший впереди дед Наум временами сворачивал с тропинки и, пропустив Митю, долго ехал сзади, наблюдая за вьюками: не перетягивает ли какой-нибудь?

У седла Мити и деда Наума перекинуты большие кожаные сумы, нагруженные под завязку. Больше всего радовали деда Наума отобранные и оставленные на складе земотдела легонькая пароконная сенокосилка и сепаратор.

«По первопутку обязательно вывезти надо», — думал он всю дорогу.

Митю занимали свои мысли. Вначале он думал только о том, что его, Митина, статья с фотографией в середине появится в «Степной правде» за подписью «Д. Шершнев». Статью прочел секретарь райкома товарищ Бобрышев, выправил и отдал перепечатать машинистке. Митя сидел рядом с машинисткой и неторопливо сам диктовал статью. Машинистка, пожилая и, должно быть, очень добрая женщина, расставила отсутствующие знаки препинания и перепечатала статью без помарок. Второй экземпляр статьи Митя захватил с собой.

В статье ему особенно понравились и запомнились, правда сильно исправленные и дополненные товарищем Бобрышевым, фразы: «Нужно вызвать к деятельности огромные запасы молодежной энергии. Необходимо направить деревенскую молодежь по надлежащему руслу, и она разметет паутину чиновничьего бюрократизма, поможет взорвать закоснелый раскольничий быт, облегчит движение крестьянских масс к социализму».

После всего пережитого в районе, после двух длительных бесед с Мишей Редькиным и особенно после долгого разговора с товарищем Бобрышевым Митя вновь почувствовал, что с ним произошли большие перемены. Все сказанное им раньше, все сделанное несколько дней назад казалось необычайно далеким от того, что он скажет сейчас и сможет сказать или сделать завтра. Детской забавой выглядело недавнее писание дневника с перечислением личных заслуг, с установкой на «удивление» читатели через сто лет. «Надо изменить название дневника — первое. Надо выдрать все написанное раньше — второе. Надо найти не личный, а общественный подход к делу — третье…»

Так думал Митя. И до того захотелось ему поскорее выдрать из дневника все написанное раньше, что он незаметно перевел Гнедка с шага на рысь.

«Собрание в бане как средство борьбы с суевериями — глупо. Еще глупее история с портфелем и ненужной таинственностью. Но самая непростительная глупость — это согласие, из ложного стыда, на поездку Вавилки в райцентр…»

Вынув из кармана тужурки новенький комсомольский билет, Митя взглянул на него, ощущая крепкую связь с райкомом, с товарищами Редькиным и Бобрышевым.

«Ничего. Теперь я не один, — подумал он, — теперь помогут».

Митя хлопнул по туго набитым книгами сумам и сказал вслух:

— И вот они помогут… Надежные есть дяди!

Новые ружья пристреливали под руководством Мокея.

С утра у ерневской бани гремели выстрелы, привлекая ребят со всей Козлушки.

Хмурый и молчаливый Мокей спичкой измерял диаметр ствола и на каждое ружье ставил свою мерку. Целился он необычайно долго. Став на колено, обязательно снимал шапку, потом неторопливо пристраивал приклад к плечу и плотно прижимался щекой к ложу. От напряженного ожидания выстрела у ребят обострялся слух, дрожали колени и рябило в глазах.

Выстрел, однако, всегда заставал врасплох.

Затем Мокей вместе с ребятами бегом пускался к кружку, нарисованному углем на двери бани. Присев на корточки, считал дробины, спичкой измерял глубину пробоин и делал заключение:

— Держи-ка, Терьша, а я попытаю порошку добавить да пару саженок накинуть.

Мокей широкими шагами «накидывал» четыре метра от обусловленной черты, делал отметку и начинал мудровать над снаряжением нового патрона.

— Стволина, видишь, у него длинная и толстая, — говорил он. — Харч примет сурьезный…

Терька не отрываясь глядел на новенькую берданку. Ему очень хотелось выпалить из нее самому, но дядя Мокей «не опытал» еще ружья на все лады, и он терпеливо ждал.

Вечер, в который Митя с дедом Наумом привезли ружья, был событием для всей заимки. Разгорелись глаза козлушан. Громко ахали они, глядя, как развертывает дед Наум рогожу с берданок, как выгружает Митя из сум порох и дробь, капканы, книги.

Сообщение же деда Наума об отобранной и уже запакованной для артели сенокосилке и сепараторе вызвало толки в Козлушке и окрестных заимках на всю зиму.

Машина гипнотизирует крестьянина, о ней затаенно думают все. На Алтай сельскохозяйственные машины начали проникать в 1914–1918 годах. В Козлушке сепаратор был у Сизева. Но сенокосилки в этом горном отдаленном углу не было ни одной. Купленную машину Анемподист Вонифатьич не довез до Козлушки — утопил вместе с лошадьми и санями по последнему пути в Становой.

В начале этого вечера омрачена была радость одного только Амоски. С замиранием сердца следил он, как дедушка Наум и Митя распределяли новенькие ружья — Зотику, Вавилке, Терьке. Когда все берданки были розданы, сердце у Амоски остановилось.

— А мне? — прошептал он чуть слышно и уставился на Митю.

В глазах у него было столько ожидания и муки, столько страдания, готового излиться неутешными слезами, что Митя растерялся и неожиданно для самого себя, для дедушки Наума и Терьки сказал:

— Мы тебе, брат Амос, с дедушкой Наумом и Терьшей Терентьеву винтовку решили подарить.

Митя посмотрел на деда Наума и на Терьку, Те утвердительно кивнули головами. Амоска недоверчиво посмотрел на мать, стоявшую тут же, но и ее лицо было серьезно. Тогда Амоска успокоился.

— А пороху, а пистонов, а свинцу?

— И пороху дадим, и свинцу, и пистонов, — окончательно успокоил Амоску Митя.