Ефим Пермитин - Три поколения

Терька, припавший к следам носом, встал.

Обутки вымазаны дегтем с барсучьим салом, — сказал он.

Митя удивленно смотрел то на того, то на другого.

— Рыжманкиных рук дело! — окончательно убедился в правоте своих вчерашних предположений Терька. — Зверь задери меня, если не она. След бы только не растаял, а мы ее, конопатую, выведем на свежую воду. К дедушке Науму пойдем. Он пусть обсудит, что и как.

Ребята побежали в избу. Дед Наум стоял на поклонах. Он понял, что опять случилась какая-то беда, но не торопясь читал молитву за молитвой. Отмолившись, Наум Сысоич повернулся, одернул длинную рубаху:

— Ну, что там у вас стряслось опять?

— Когти опять отрезали! — в один голос крикнули ребята.

— Да не вдруг, не сразу…

Зотик посмотрел на Терьку. Терька замолчал, но в волнении продолжал шевелить губами. Остренький нос его покраснел.

— След срезали! С задов идет через сугроб, на крышу. Обуток девичий, правая подошва проносилась, на каблуках подковки, на подковках три гвоздика, обутки дегтем с барсучьим салом смазаны, — скороговоркой выпалил деду Зотик.

— Девичий грех, ребятушки, девичий. Я было на бабку Селифонтьевну подумал… Да нет, видно, следок-то не скроешь. Ну-ка, ведите, я сам осмотрю.

Дед Наум заковылял вслед за ребятами.

— Не затопчите, оборони вас бог, не затопчите! — издали кричал он. — И входной, и выходной, все правильно! Сизевских девок дело: у них обутки с подковками. И сало барсучье у них всегда держится. Поучить надо, поучить, чтоб не портили добро в другой раз.

Митя был расстроен. Хорошего, скажут, ты, Шершнев, убил зверя, когда у него и когтя-то ни одного на лапах нет. Может быть, у него не только когтей, но и головы, скажут, не было? Пропащего, скажут, нашел где-нибудь. Мало ли в тайге зверей пропадает своей собственной смертью! Доказывай потом…

К стоявшим у забора, подпрыгивая по дорожке то на одной, то на другой ноге, приближался Амоска. С другого конца заимки бежали девчонки…

Дед Наум повернулся и тихонько сказал ребятам:

— Пойдемте в избу отсюда, а то сейчас же расплещут по всей Козлушке.

Ребята пошли за ним.

— Давайте совет держать, молодцы, как теперь вывести вора неподкованными копытами на гладкий лед.

Митя, Зотик и Терька окружили деда.

— Прежде всего, никому, ребятушки, не сказывайте, а больше всего Анемподистовым, боже упаси! Девки они злые, горластые, их голой рукой не возьмешь, все вдевятером в глаза вкогтятся. Надо доподлинно обследовать насчет обуток с подковками, а уж тогда наступать на них, да при всем честном народе.

Долго шептались ребята с дедом.

— Суббота сегодня, молодцы удалые, — хитро подмигнул дед. — Есть у меня один плант…

Планом все остались довольны. Наум Сысоич волновался за исход дела не меньше, чем ребята.

Митя и в этот день отложил работу по переписи.

«Все равно никакими судьбами в район карточек не послать из-за дороги, а тут когти… Успею», — решил он.

В обед перетянули шкуру. За работой Митя забывал о когтях, но стоило лишь взглянуть на испорченные задние лапы, как горечь с новой силой охватывала его. Живьем бы, кажется, проглотил он эту рыжую девку.

После обеда в избу к Ерневым забежал Терька, многозначительно кивнул головой, но ничего не сказал и выскользнул за дверь.

Терька обошел заимку, прячась за заборами, пробрался к задворкам дома Анемподиста Вонифатьича, стоявшего на краю Козлушки.

Суббота — искони «банный день». Баню раскольники любят так же, как и хмельную медовуху. К жаркой бане матери приучают ребят на первом году рождения, едва у ребенка зарастет пуповина.

Линия бань тянется за чертой скотных дворов, у реки. «Баня без реки что блин без масла». Нет такой бани в Козлушке, которая бы по нескольку раз не загоралась от докрасна раскаленной каменки, а у реки расторопная истопница одна справляется с пожаром.

Горячей воды в козлушанской бане греют не более трех ковшей: «глаза промыть от банной копоти да на голову горсточку, чтоб темя не горело». Да и не «моются» козлушане, а «парятся». Парятся все без исключения, с той только разницей, что чем человек старше, тем парится он лютей. Древние старики в баню ходят обязательно в рукавицах:

— Руки не терпят, а спина жару просит.

Распарившись до такого состояния, что того и гляди кровь в жилах свернется, а на голове волосы вспыхнут, вылетает кержак из бани за дверь и — зимой и летом — в реку. При тридцатиградусном морозе стоит себе «банничающий» старец в проруби, и кажется ему, что вода вокруг разгоряченного тела кипит и пузырится… Пар клубами валит от плеч. Волосы на голове и бороде в сосульку обратятся, а человек стоит себе да пофыркивает только.

Выберется из проруби старец и не спеша снова идет в баню, снова наденет рукавицы и лезет на горячий полок. И так — раз до девяти.

Если же проруби нет, ее заменяет снег. Катается человек с боку на бок в сугробах.

— Крепнет дух, глаза вострее становятся после баньки. Ломоту в костях уничтожает, — хвалятся старики.

Терька залег за большим пнем, вблизи бани Сизевых, радуясь, что попал вовремя. В бане мылся Анемподист Вонифатьич с Фотевной. По нескольку раз спускались они к реке, и вновь парились, и вновь охлаждались. Терька знал, что дочки Анемподиста парятся в бане все вместе и всегда после стариков.

— Первый жарок опарить — все равно что пенки с молока снять, — говорят в Козлушке.

Старики никому не уступят первого банного пару.

Долго крякал и плескался, как утка, Вонифатьич. Фотевна давно уже ушла, а Анемподист вновь хлестался веником на полке, да так, что Терьке было слышно, и снова семенил к реке, дымящийся и красный, точно со снятой от головы до пят кожей. Но вот ушел и он.

Терька уставился на большой дом Сизевых. Хлопнула дверь. Показалась рыжая старшуха Аксинья с березовым веником под мышкой. Следом за Аксиньей шла не менее рыжая Палашка, за Палашкой — Марьяшка, за Марьяшкой — Соломейка, Виринейка, Пестимейка, Дарька, Федорка, за Федоркой — самая младшая из девяти, курносая, кривоногая Сосипатра.

Девять дочек Вонифатьича, каждая с веником под мышкой, гуськом растянулись от дома чуть не до самой бани. Терька испуганно припал к земле, когда раздевавшаяся в предбаннике старшуха, словно чуя опасность, уставилась в его сторону.

Девки быстро разделись, и вскоре зашумели на полке их веники. Девять пар обуток выстроились у дверей бани.

Терька выскочил из засады. Припереть баню колом, захваченным с собой, было делом одной минуты.

В шуме и хлесте веников, в шипении пара девки не слыхали, что делал за дверью Терька.

Пару за парой он стал осматривать обутки. Все девять пар были с подковками, но с проношенными подошвами на правых обутках были три: у Аксиньи, Палашки и Виринейки.