Ефим Пермитин - Три поколения

— Проходи-ка, проходи-ка, Анемподист Вонифатьич, в передний угол, — пригласил дед Наум и подвинулся на лавке.

Анемподист прошел и сел. Фотевна словно только и ждала этого: не успел Вонифатьич еще и бороды оправить, как она выступила вперед и заголосила:

— Да и это что же, мир честной, за изгальство! Да и это где же искать управу на иродово племя! Да это где же было видывано… Да это где же было слыхивано…

Голос Фотевны крепчал, кулаки устремились к потолку и вот-вот готовы были обрушиться кому-то на голову. С поднятыми кулаками она пошла вдруг прямо на деда Наума:

— Это ты, старый хрыч, мутишь все! Это…

Большой черный Мокей загородил Наума Сысоича и оттолкнул Фотевну к порогу.

— Убивают! — пронзительно вскрикнула Сизеха.

За матерью не менее громко закричали дочки:

— Убивают! Батюшки, убивают!

Дед Наум и все присутствующие в избе Ерневых опешили.

Митя испугался перекошенных от злости лиц Фотевны и ее дочек и прижался к деду Науму.

Отдельных выкриков уже нельзя было разобрать.

Мало-помалу голоса дочек смолкли, и вновь стала слышна Фотевна.

— В суд! В су-уд! Мы еще потягаемся! В горячей бане… задушить хотели… Паром поиспрежгли… — выкрикивала Фотевна, обращаясь к сочувствию женщин. — Грабить средь бела дня!..

Она увидела на подоконнике Палашкин обуток, схватила его и спрятала под зипун.

Стремительный натиск сизевского «гнезда», крик, угрозы, ругань Фотевны так оглушили присутствующих, что никто и рта раскрыть не успел.

— А где он, змееныш распронесчастный? Подайте мне его, я его своими рученьками задавлю…

— На полатях он, мамынька, — пискнула кривоногая Сосипатра, углядевшая Терьку.

Симка, Палашка, Марьяшка и Соломейка кинулись было на полати за Терькой. Но ребята встретили их такими дружными ударами по пальцам и головам, что они с воем и руганью отступили.

— Изловлю, змея подколодного! Изловлю! — захлебываясь от бешенства, грозила Палашка.

— Ушонки испреоборву, волосенки испреповыдеру! — вторила ей Соломейка.

— Пойдемте, доченьки, мы еще потягаемся с разбойниками. Ишь они думают, городской у них, так и под голик загонять можно… На всех управу найдем! — уже в сенях гремела Фотевна, уводя за собой воинственную девью стаю.

Первым из оцепенения вышел Мокей.

— Ух, да не волк ли их искусай! — загрохотал он, охваченный буйным приступом смеха. — Пузынько лопнет!

Наум Сысоич поднялся с лавки и, все еще бледный, обратился к Анемподисту:

— Это что же, Анемподист, а?

Вонифатьич ощипывал бороденку и сидел потупившись.

— Я что… я ничего, Наум Сысоич, — начал он. — Сам ты, видно, старец Христов, кащу-то заварил. Сердце матери — сердце самарянки, раскипелось оно, сам знаешь, Наум Сысоич. Девок испрежгли, испредушили. Так ли я говорю, бабоньки?

Вонифатьич ласково уставился на кержачек.

— Суд-то на чьей стороне будет? В каких таких правах изгальство? — Анемподист Вонифатьич возвысил голос до угрозы, но на выручку все еще не оправившемуся деду Науму подоспел переставший смеяться Мокей.

— Да ты что хвостом крутишь, а? — гаркнул он своим могучим басом и подвинулся вплотную к Анемподисту.

С полатей спрыгнули Терька, Зотик и Вавилка. Возбужденно сверкая глазами, ребята обступили Вонифатьича. Позорное чувство страха, пережитого только что при молниеносном натиске исступленной Фотевны с дочками, сменилось неудержимым стремлением смыть позор.

— Шкурину испортили — и нас же в суд? След срезали при понятых! — выскочил вперед Терька.

— Путайся тут! — оттолкнул Терьку Мокей и продолжил: — Да ты что за бабью-то спину хоронишься, а?

Пестимея Мокеиха и вдова Митриевна тоже неожиданно подступили к Анемподисту:

— Вон вы как! Сами кругом виноваты, а на людей…

— Меня летом обдурили!

— Меня зимой обобрали!

Женщины все громче и громче начали припоминать Вонифатьичу и его дела и дела Фотевны с дочками:

— Да она у меня курицу поленом захлестнула.

— Да она моего кабашка кипяченой смолой ошпарила: так весь бок и зачервивел…

— Да она…

Анемподист Вонифатьич растерялся так, что совершенно утратил способность защищаться.

— Мир честной… Ангельчики всеблагие… — поворачивался он то к одному, то к другому.

Зотику, Мите, Вавилке и особенно Терьке тоже хотелось кинуться к Анемподисту и высказать ему свою обиду, но взрослые так плотно окружили Сизева, что они только со стороны наблюдали, как он повертывался среди озлобленных выкриков то в одну, то в другую сторону, точно затравленный пес.

Митя удивился только одному: о его шкуре и отрезанных когтях присутствующие уже забыли.

— Сыночки праведные, да что же это? — плаксивым голосом оборонялся Вонифатьич. — Да ежели тут когтишки или куренка там какая-то… да я…

Рассвирепевший Мокей схватил его за воротник зипуна.

— Наум Сысоич! Да Наум Сысоич! — завизжал Анемподист. — Да ты ли меня не знаешь, старец благочестивый! — отпихивался он от Мокея. — Да убей, убей бог… на этом самом месте!

— Шкура — вот она, Анемподист, хоть бы и до тебя доведись портить вещину. Девять когтей откромсали, — тянул его за полу к шкуре Наум Сысоич.

— Эх, ну и что, что заварил, Наум Сысоич! Всем умирать доведется. Господь-то спросит, он ведь не позабудет, старец пречестной!

Высвободив воротник из толстых пальцев Мокея, Анемподист почувствовал, что общее возбуждение утихает, и изменил голос:

— О пречистый! О всеблагий! Лицезрей, лицезрей суету человеческую. Ну, пришел бы, Наум Сысоич, пришел бы и сказал: так и так, мол, Анемподист Вонифатьич. Ну и что ты думаешь, постоял бы Анемподист? Да убей… убей бог на этом самом, если Анемподист не пожалеет человека, — усевшись на своего любимого конька, разливался старик. — И было бы у нас по-хорошему, по божески, без вражды. А то… Скорбь-то, скорбь-то всевышнему!

Вонифатьич смиренно взглянул на иконы, с сожалением махнул рукой и низко опустил голову.

Молчал Анемподист с полминуты. Потом опять загнусавил:

— Но не сужу, не сужу в горячности сердца, не сужу. Все мы люди, все человеки. Присылай парненку! Не хочу тягаться. Плохонький судок — без соли годок. Миром, миром завсегда надо. От себя оторву, последнюю рубаху с себя сниму, а человека не изобижу.

Вонифатьич направился к выходу и, когда уже взялся за дверную скобку, повернулся, обвел всех строгими глазами и сказал:

— Бога, бога забывать стали. Стыд со штями съел, Мокеюшка, на кого поднял руку? На кого? Попляшешь еще у меня, погоди! Поскулишь, как подведет живот, И ты, старец…

Анемподист хотел что-то еще сказать Науму Сысоичу, да раздумал и только махнул рукой.

— Греха-то, греха-то на душу черпанул с вами для воскресенья Христова. — Старик скорбно вздохнул и с силой хлопнул дверью. В избе стало тихо.