Вера Солнцева - Заря над Уссури

— Не обманываешь? Уссурийская? Студена, матушка, даже зубы заныли, а хороша! — сказал Вадим и залпом, не отрываясь, выпил воду, поклонился церемонно «красной девице». — Превеликое спасибо, Валерия свет Михайловна!

Лерка смутилась, ткнула нос в штопку. «Михайловна! Все-то он знает, дока». От смущения превеликого зыркнула в окно, вскочила быстрехонько:

— Сергей Петрович! Смирновы и дядя Силаша идут.

Лебедев встрепенулся, одернул одеяло, торопливо пригладил волосы, снял и протер очки.

— Открой им дверь. Пусть проходят сюда. Заниматься мы сегодня не будем, так посидим, потолкуем.

Лерка пошла встречать гостей.

— Обрати внимание, Вадим, на женщину, да и на всю тройку. Очень своеобычная троица. Интереснейшие люди! Каждый в особицу. А женщина — моя давняя любовь… Умница редкая, красавица. Я с ними душевно близок. Потом расскажу подробнее…

— Сергей Петрович! Можно к вам? — спросил мужской голос.

— Мы всем святым семейством, — проведать болящего, — сказал второй.

— Можно, можно! Входите, пожалуйста! Милости просим! — приподнимаясь на постели, приветствовал гостей Лебедев. — Валерушка! Принеси стулья…

Он познакомил пришедших с Вадимом.

Высокая, статная женщина, смущенная присутствием незнакомого человека, задержалась на пороге.

— Заходите, заходите, Елена Дмитриевна. Разрешите представить и вам лучшего друга моей юности Вадима Николаевича Яницына.

Вадим больше не видел никого, видел только женщину, ее белое овальное лицо. Золотая корона толстых кос. Детски припухлые розовые губы.

Женщина строго, не улыбаясь, протянула незнакомцу руку, и открытый неласковый взгляд ее черных глаз словно ударил Яницына.

— Алена я, Смирнова, — чуть хмуря черные блестящие брови, диковато сказала женщина и подсела к кровати больного.

Завязался обычный разговор о простуде, о весенней обманчивой погоде.

— Сейчас самая коварная пора, — говорил Лесников, с интересом поглядывая на горожанина, — тепло, солнышко обогревает, а чуток обдуло — и застудился…

Беседа оживилась, когда Силантий Никодимович стал обсуждать с учителем неотложные и множественные дела Совета; дружно крыли они «рыжую лису» — дядю Петю — за все его хитросплетения.

Василь сидел насупившись, молча. Смирненько сидел и Вадим; он перелистывал книги и незаметно поглядывал на Смирнову, поразившую его какой-то сторожкой беззащитностью.

«Судя по крупной фигуре, очень сильна, а глаза и рот — ребенка, которого много и зря обижали. Действительно, хороша! Чистое золото волос. На бледном лице горячее пламя строгих глаз. Что это случилось со мной? — думал Вадим, бережно сохраняя в руке тепло ее некрупной шероховатой ладони. — Словно обожгла…

Эх, бобыль! Не любовь ли к тебе пришла с первого взгляда? Как в восточных поэмах, — взглянет юноша впервые на девушку, и так пронзает его стрела любви, что он сразу падает в обморок…

Какая безулыбная. Гордая. Взгляд что у королевы! Почему рванулось к ней сердце? И вот еще чудо! С Сергея болезнь как рукой сняло, расцвел розовым пионом под летним солнцем. Неужели вправду она его давняя любовь? Похоже. Не диво, чуть-чуть улыбнулась… и словно свет брызнул. Ну, взгляни и на меня, милая женщина… взгляни хоть разок!»

Смирнова, будто подчиняясь настойчивому мысленному приказу Вадима, остановила на нем диковатый взгляд. Загоревшиеся серые глаза мужчины первыми сдались в этом мгновенном поединке: так безмятежен был спокойно-застенчивый, почти детский взгляд Алены.

Вадим смутился. «Дурак я и пешка!» — мысленно выругал он себя.

— Вадим Николаевич! — обратился Лесников. — Из Владивостока, говорят, прибыли? Разъясните, что это там деется неладное?

— Там, товарищи, заварились серьезные дела, — ответил Яницын, машинально, по укоренившейся за последнее время привычке, доставая из кармана пиджака записную книжку.

Затем он нарисовал яркую картину сложной жизни и борьбы большевиков крупного портового города, в бухту которого беззастенчиво вторглись военные корабли коварных «союзников» — иностранцев.

— Меньшевистская и эсеровская городская дума Владивостока, — говорил Вадим, — своим предательским заявлением о бессилии сохранять порядок в городе подтолкнула японцев на выполнение давно вынашиваемых планов интервенции. В первых числах апреля во владивостокское отделение японской экспортно-импортной конторы «Исидо» вошли неизвестные и убили двух японцев, а третьего тяжело ранили. Преступники скрылись бесследно. Так и не удалось установить, кто их вдохновил на грязное преступление. Но ясно было одно — чудовищная, бесстыдная провокация. Предлог. На сцену опять выскочил консул Кикути и, отбросив на этот раз японские экивоки и любезности, цинично выговаривал председателю Приморской областной земской управы:

«Я, вышедший уже из терпения в отношении жизни и имущества японских подданных, считал долгом по своей обязанности обратиться к командующему японской эскадрой с просьбой, чтобы он принял экстренные меры, которые он сочтет необходимыми, для ограждения жизни и имущества японских подданных…»

А на рассвете следующего дня японские матросы с военных кораблей уже рыскали по городу с горшочками клея в руках — расклеивали обращение командующего японской эскадрой контр-адмирала Хирохару Като. Вот, товарищи, небольшой листок Като, который несет нам неисчислимые беды, жертвы, кровь и страдания.

«Граждане!

Я, командующий японской эскадрой, питаю глубокое сочувствие к настоящему положению России и желаю немедленного искоренения междоусобиц и блестящего осуществления революции.

…Однако, глубоко встревожась, что в настоящее время здешние политические споры становятся все более и более острыми и в конце концов не будет возможным избегнуть возникновения беспорядков, увидя, что в надлежащих органах, на которые возложено поддержание безопасности в городе, не наблюдается порядка и город попал в такое положение, что как бы нет полиции, — я не мог не беспокоиться о жизни и имуществе проживающих в городе подданных Японской империи и держав Согласия. К сожалению, неожиданно ныне в городе произошли среди бела дня убийство и ранение трех японцев, что заставило меня принять на свою ответственность защиту жизни и имущества подданных Японской империи, и, следовательно, я принужден высадить десант с вверенной мне эскадры и принять меры, которые считаю соответствующими».

Ну, и опять, конечно, «культурный» оккупант распинается в дружеских чувствах к нам! — с гневом продолжал Вадим Николаевич. — «…Горячо питаю глубокую дружбу и сочувствие к русским властям и русскому народу и желаю, чтобы русский народ ни о чем не беспокоился и, как обыкновенно, занимался своими делами».