Юрий Бородкин - Поклонись роднику

На том мысу, где стояли днем, Валерка бросил свою курточку на траву, предложил посидеть. И опять Галя чувствовала себя счастливой рядом с таким красивым парнем, доверчиво смотрела в его ясные карие глаза. Ни разу в жизни не целовалась, а тут словно захмелела. Спохватилась, когда Валерка дал волю рукам.

— Пусти! Пусти, бессовестный! — умоляла она. — Я закричу!

— Не смеши людей, — нагло ухмыльнулся Валерка.

Страх пронзил Галю и, вероятно, придал ей отчаянную силу. Она укусила парня за руку и, воспользовавшись его секундным замешательством, как-то извернулась, вырвалась и припустила без оглядки. Валерка не стал догонять, только бросил ей вслед уничтожающе оскорбительное:

— Дура!

Галя выбежала на выгон к деревне и здесь, почувствовав себя в безопасности, залилась слезами, обида душила ее. Шла как бы наугад, ничего не видя перед собой. «Какой проходимец! Какой наглец! — негодовала она. — И зачем я с ним связалась? В самом деле дура. Ой, дура!»

На ступеньках крыльца сидел Вовка Капралов. Поднялся навстречу, тревожно спросил:

— Галя, что с тобой? Тебя обидел этот тип?

— Твое-то какое дело? Чего здесь путаешься? Видеть никого не хочу! — вспылила она. Не могла сдержать себя в эту минуту.

— Ну, ладно, я молчу, — обиделся Вовка и ходко зашагал в темноту к дороге. Лучше бы не ходить в Климово, не унижать себя. Рухнули все надежды.

Галя опустилась на ступеньку, где только что сидел он, и, закрыв лицо ладонями, вздрагивая всем телом, снова зашлась неутешными слезами. Не ведая о ее страданиях, где-то рядом на яблонях вдохновенно распевал соловей.

Как только выдастся денек потеплей, посолнечней, старый Силантьев подолгу сидит на улице возле дома. Спасибо, сын Николай сколотил удобную лавочку со спинкой. Зимой-то никуда не выйдешь, ждешь, ждешь лета, будто освобождения какого: всей радости осталось, что посидеть на пригреве, поглядеть на родное село, на зеленую речную пойму, в которой скрыта недосягаемая теперь Сотьма, а главное, на людей. Все спешат по разным делам, громко разговаривают, смеются, а его почти не замечают, как привычный предмет белореченского пейзажа. Он не обижается, потому что его жизнь позади, и так дольше всех сверстников зажился. Сын и сноха не обижают, кормят.

Да, жизнь уходит вперед, появляется много нового, непонятного. С любопытством смотрит Михаил Агафонович на машины и разную сельхозтехнику, проезжающие по дороге или сельской улицей. Пройдет могучий трактор с колесами в человеческий рост — земля трясется, а в кабине такой махины улыбается щуплый белобрысый паренек, дескать, ничего особенного, дело привычное. Свой сын Николай — первостатейный механизатор, любую технику знает назубок. В газете про него часто пишут. Сам-то старик к технике ни разу не прикоснулся, поскольку родился еще в том веке. Давно уж не в новость, например, телевизор, а все равно непостижимо и удивительно, когда показывают прямо в твоей избе любые страны и земли. Говорят, и на Луну люди слетали. Господи!

Задумавшись, Михаил Агафонович долго смотрит вдаль, где тают в сизой дымке леса, словно силится вспомнить что-то столь же далекое, притуманенное временем. В самом деле, представить только, что его детство и юность прошли еще при царе! Даже кажется неправдоподобным, что он, крепкий русоволосый мальчуган, когда-то бегал по этой улице босиком или в легоньких лапоточках, сплетенных отцом. Поездки в ночное, пастьба овец, первые сенокосы на речных пожнях, молотьба в риге, летние гуляния и зимние беседы — все осталось в той дали времени, вспоминается разрозненными эпизодами. Другие ребятишки гомонят теперь на улице, изменилось само село. Может быть, только Сотьма течет, как прежде, в своих кудрявых берегах. Взглянуть бы на нее, да уж нет ходу дальше этой лавочки. Всему свой предел назначен…

— Добрый день, Михаил Агафонович! — поклонился подошедший к нему директор Логинов.

— Здравствуй, Алексей Васильевич! — обрадованно заморгал линяло-голубыми глазами старик и подержался за козырек картуза. — Чай, по делам торопишься, а то присядь.

Логинов исполнил его желание. Все некогда потолковать с белореченским патриархом; может быть, спохватишься, да будет поздно. Что ни говори, живой свидетель истории.

— Как здоровье-то, Михаил Агафонович?

— Похвастать нечем, а по моим годам — в самый раз. Старше меня только вот этот камень, — показал батогом ка валун, лежавший около угла дома. — Помирать пора, меня, поди, уж на том свете разыскивают, а я тут зажился.

— Давай уж держись до ста лет! Считай, что партийное задание тебе.

— Шибко ответственно, — улыбнулся повеселевший старик. — Я и так, можно сказать, пережиток прошлого. Каковы в совхозе-то нынче успехи?

— Плоховато. Погода опять подвела: с грехом пополам закончили сев. Неизвестно, будет ли толк, вырастет ли чего. Не знаю, дождемся или нет настоящего тепла?

— Не торопись загадывать наперед: природа всяко может повернуть. Такие весны и раньше бывали, — спокойно рассудил Силантьев. Зима была морозная, дак должен быть урожайный год. И потом, ты ведь овес сеял, а он любит дождь да грязь.

— Беда в том, что сроки упустили.

— Опять скажу, поздний сев не всегда хуже раннего. В конце мая выпадал снег — это второй навоз для посевов. Главное, погода уставилась бы. Земля-то еще не больно прогрелась: вот сижу в валенках — в самую пору. Сам понимаю, только мешаю молодым, хотя на Николая с Александрой не пожалуюсь. В общем-то мне грех сетовать на судьбу: еще в восемнадцатом годе мог погибнуть. Чудом жив остался, — словоохотливо толковал старик.

— Говорят, ты чекистом был, Михаил Агафонович? — спросил Логинов, как бы сомневаясь в том, что этот древний старик являлся одним из тех, кто устанавливал Советскую власть в районе.

— Был членом районной ЧК и членом Покровского районного продовольственного комитета, — не без гордости сообщил старик. — Надо сказать, до этого я побывал на фронте первой мировой войны, повидал и послушал там большевиков, так что мало-мальски разбирался в политике, мог растолковать тот или иной момент. Когда в начале восемнадцатого года власть у нас в районе перешла к Советам, меня зачислили в Покровский заградительный продовольственный отряд. Понятно, проводили изъятие хлебных излишков у населения. Потом, как сотрудник ЧК, вел борьбу с контрреволюционными элементами, саботажем, спекуляцией, бандитизмом. Такое время было тяжелое, что ночей не спали. Возьми нашего участкового Карпова, мужик добросовестный, ничего не скажу, но служба теперь не шибко хлопотливая. — Старик помолчал, видимо потеряв нить рассказа, затем продолжал: — Так вот, приехал раз на нашу станцию Шарновка, зашел в буфет и сразу заметил подозрительную личность. Решил проверить у него документы. Он мне заявляет, дескать, паспорт находится в чайной — ночлежке Полякова. Я знал этот притон воров и бандитов, поэтому на всякий случай взял в помощь дежурного красноармейца. Как только вошли в ночлежку, к этому типу присоединились еще трое. Он выдвинул из-под кровати чемодан: тут, мол, мои документы. И в тот момент, когда я стал осматривать содержимое чемодана, меня схватили сзади за руки. Это бы ладно, силушка у меня была, но ударили ножом в спину: думал, каюк. А красноармеец растерялся, выбежал на улицу, стал стрелять в воздух, правда, спасло меня то, что бандиты кинулись за ним. Той минутой я и воспользовался: не знаю, уж как добрался до почты, кровью истекал…