Владимир Курочкин - Избранное (сборник)

– Гражданин, не волнуйтесь. Пройдите за мной, – сказал внимательно посмотревший на него контролер.

Они опять прошли через весь вагон. Контролер, видимо, направлялся к служебному помещению, находящемуся в голове поезда. Но когда они, скрывшись от любопытных глаз, вышли в тамбур, то на Карташова словно нашло просветление.

– На-те, получите! – хрипло сказал он.

Достал дрожащими руками бумажник, вынул деньги и заплатил штраф.

– Нет, нет, – сказал он, когда контролер, протягивая ему квитанцию, собрался уходить, – нет, я попрошу вас сказать мне ваш номер или фамилию. Что-нибудь. Я подам сейчас же на вас рапорт за незаконные действия…

Карташов записал что-то в записную книжку, что и сам не понял. Он даже не слышал, что ему сказал контролер. Потом, как только поезд подошел к следующей станции, он стремительно выскочил из вагона на платформу и побежал в кассу брать обратный билет. Он обалдело взял билет до Москвы, как будто бы собирался ехать жаловаться к самому наркому, в Наркомат путей сообщения…

До прихода электрички Алексей Федорович вдоволь нашагался по платформе. Он страшно ругал себя за всю эту дикую шумиху с контролером. Он казался себе неумным и вздорным человеком, осложняющим свою жизнь нелепейшими историями. Ему вдруг захотелось совершить что-нибудь такое, разумное, после которого можно было говорить себе: «Ну вот, а ты все ругаешь себя. Ведь все идет отлично, старина…» Ему захотелось спокойствия и такого обычного, но необходимого, очень теплого и простого участия к себе. «Нет, нет, я все-таки недостоин жалости ни с чьей стороны. Я сам во всем виноват», – подумал он, спустя несколько секунд. И тут же немножко лицемерно сам пожалел себя, как падшего, низко падшего человека.

Подошла электричка. Карташов вошел в вагон, но внутрь не прошел и остался в тамбуре. Мелькнула перед ним зеленца кустов. Деревья отпрыгнули назад. Проскочили почерневшие пни и стволы обгорелых елей – здесь недавно чуть не вспыхнул большой лесной пожар. И вот уже опять белая станция с написанным над главным входом вязью названием: Софрино. Может быть дальше ехать, билет действителен? Нет!..

Карташов выпрыгнул из вагона и разорвал тут же билет. Он прошел по знакомой платформе, огляделся, не видно ли кого, и сошел по ступенькам на землю. Солнце уже очень сильно припекало. Дачники частью ушли в лес, к реке, или полулежали неподвижно в креслах на террасах, занавешанных полотняными суровыми занавесями. Карташов шел тихо, по дорожке, направляясь к своей даче. Он старался ни о чем не думать, и была в нем странная, щемящая внутренности, пустота ожидания. Он ждал, как его встретят здесь. Но вдруг ошеломляющая мысль вернула его к более острому восприятию жизни. Он подумал, что Варвара Николаевна, под влиянием его вероломного ответа по телефону, взяла да и уехала сегодня утром в Москву. И так как это действительно могло быть правдой, – ничто ведь не мешало ей это сделать, – Алексей Федорович испугался и ускорил шаги.

Пот выступал у него на лбу, когда он наконец увидел усадьбу дачи, которую они снимали. И – о, радость! – Карташов увидел у калитки Варвару Николаевну с сыном. Она не видела мужа, потому что стояла, наклонившись над Юриком, и поправляла ему панаму, сбившуюся на бок. Оба – и мать и сын – были в белом. Зеленые кусты акации подчеркивали белизну их костюмов. «Дурак, – подумал Карташов, – ты же недостоин и мизинца этой женщины. Гадкий пошленький человечек». Ему казалось, что он упадет от горя, если жена его встретит холодно.

Варвара Николаевна, увидав мужа, растерялась. Она уже с ночи приготовила и прорепетировала все слова, которые необходимо было бросить в лицо изменнику и предателю. Теперь он был перед нею, и ей предстояло высказать то, что она так детально продумала. Алексей Федорович подходил к ней. И насколько быстро передвигался он за сто-двести шагов отсюда, настолько медленно шел теперь. Она встретилась с его глазами и все тщательно приготовленное и обдуманное – слова, фразы, речь – все это выпорхнуло из ее головы. Она, сжав руку в кулак, прижала ее испуганно к груди, точно сердце ее тоже вот-вот должно было выскочить наружу. Варвара Николаевна увидела в глазах мужа робкое ожиданье и тревогу очень набедокурившего человека, страдающего от этого и желающего искупить свою вину. Она увидела у него в зрачках такую же тень испуга, какую видела вчера у себя, в зеркале, после того, как пришла с почты. И слова, горькие слова так и не сорвались с ее губ…

Все шло своим чередом. На соседней даче крутили патефон, и квакающие звуки саксофона летели из-за зеленых гирлянд плюща, обвившего террасу. Стучал волейбольный мяч. И дочь хозяйки дачи, как и в прошедшие выходные дни, сидела в саду на скамейке и пела трогательную песенку о бедном шарманщике и его попугае, брошенных коварной Фиаметтой – уличной танцовщицей. Все шло так, как начиналось, проходило и кончалось каждый выходной день. И Алексей Федорович снова был с нею, только время словно остановилось в его глазах, устремленных на Варвару Николаевну. И она была поражена выражением этих дорогих для нее глаз. Неужели и мужчины могут испытывать такой же страх и боль перед неизвестностью? Ей хотелось крикнуть ему: «не надо, не надо!». А Юрик, вырвав свою ручонку из ее руки, кинулся к отцу. Тот быстро поднял его и прижал к себе, но глаз от жены ни на секунду не отвел. И тогда она, шевельнув головой и выпрямив ее, пошла к нему навстречу. Это был отец ее ребенка, и она почувствовала, что у нее нет больше сил сопротивляться своему чувству. Тут она вспомнила опять и то, что ей вчера говорил с таким жаром Костя… «Может быть, может быть есть такие женщины, – думала она, – которые бы не простили. Ни за что бы не простили!.. Но нет, нет, я что-то не верю, что такие есть. Тогда они сухари, сухари! Если только такие есть. А я не могу. Я же люблю!..» И она снова шевельнула головой, как бы закидывая ее немного кверху. Что-то похожее на благородную гордость от сознания красоты, искренности и непорочности своих чувств появилось у нее, но тотчас же пропало, обнаружив себя только свободным вздохом груди. Она спешила навстречу человеку, который может быть совсем и не был достоин ее любви.

– Здравствуй, Алеша. Я очень рада, что ты приехал, – сказала она. – Ты знаешь, я очень много за это время передумала. И знаешь что… Я думаю, что мне пора уже пойти работать. Ты посмотри, уже полтора года, как я бездельничаю. И ты знаешь – от этого всякие дурные мысли лезут в голову. Варишься в собственном соку… Ты ведь одобришь меня, Алеша?

Алексей Федорович понял, что породило это желание, и ему пришло в голову просить у жены сейчас же прощения, опять клясться и божиться, уговаривать… Варвара Николаевна смотрела на него очень дружественно, без подозрения и злобы. А в словах ее была не просьба разрешить ей начать работать, а настойчивая уверенность в том, что это так и будет. Карташов кивнул головой в знак согласия и сказал: