Владимир Курочкин - Избранное (сборник)

Скинули три бомбы. Две из них легли в самой середине поля и разворотили огромную воронку. Взлететь быстро истребителям уже стало невозможно. Третья бомба упала около фронта «хейнкелей», два самолета смялись, словно сделанные из бумаги. Их сейчас же отбросило в сторону. Тут грянул гром! Фашисты не ожидали такого оборота дела. С «юнкерса-52» падали бомбы. Рыбка освобождалась от икры! Сударыня, что тут произошло! «Хейнкели» перестали существовать моментально, ну а Хозе принялся за бомбардировщики. Он летал над полем очень низко, самолет подбрасывало вверх при каждом взрыве, но зато попадания радовали своей точностью. Вверх летели части самолетов, земля, щепы. Ясно было видно, как в воздух взлетали и люди, у них болтались руки, точно они пытались еще сохранить равновесие, совершенно им не нужное. Поистине страшная картина! Но, честное слово, сердце оставалось спокойным, никто не жалел их. Это были враги, самые лютые, самые злые!

На ангары попала одна бомба, она оказалась зажигательной. Все моментально вспыхнуло. Хозе опустился еще ниже, наступил час пулеметов. Расстреливали убегающих летчиков и охрану аэродрома. Подбили несколько автоцистерн с бензином. Те запылали. Потом Хозе сделал разворот и быстро набрал высоту. Осталось немного горючего, и Пасчо поспешил домой. Ребята летели, и никто их не трогал, потому что «юнкерс-52» здесь не считался врагом. Все выглядело спокойным, но неожиданно «юнкерс-52» догнали трое «фиатов». Кто-то, наконец, догадался! Истребители подходили к бомбардировщику очень осторожно, принюхивались, присматривались. Их можно было бы хорошо стегануть из пулеметов, но у наших, кроме револьверов, ничего не имелось. Тогда фашисты принялись за работу. Они перестали сомневаться и начали поливать наших приятелей огнем. А «юнкерс-52» летел все вперед и вперед. С полупустыми бензиновыми баками, пронизываемый пулями, все-таки летел. Наши не пытались даже убегать от свинца, проходили как сквозь строй. У Хозе из ноги, вот отсюда из колена, сочилась кровь, но он сидел прямо. А его друг, второй летчик, стоял за спиной Хозе и держал руки вот так. Он был наготове, чтобы перехватить во-время штурвал из его рук. Но тот молчал и только иногда поглядывал на приятеля, пытаясь улыбнуться. И приятель его отвечал ему тоже улыбкой, почти насильно раздвигая губы. Он подбадривал Хозе, а сам с минуты на минуту ожидал пожара на самолете, и сердце у него готово было разорваться от напряжения и любви к этому измученному, но стойкому человеку. Они все же вышли на республиканскую территорию, хотя «фиаты» и не отстали. Панчо прицелился и пошел на посадку. Как раз в этот момент упал второй летчик, кровь залила ему лицо, его ударило в голову, вот в это место, где моя повязка. Но, в общем, тут уж все кончилось. Истребителей отогнали, и Хозе благополучно сел. Да, и вот… простите, сударыня, вы слышите? Это опять фашистские бомбардировщики. Они нам помешают. Тут будет очень опасно! Придется спуститься ниже, в подвал. Там спокойнее. И воду возьмем с собой. Что? Вы хотите слушать дальше? Хорошо, но основное я все рассказал… Панчо после этого случая ампутировали ногу выше колена. Но это не изменило положения. Хозе по-прежнему летает. Да, да, не глядите так недоверчиво! Садясь в самолет, он крепко привязывает свою левую ногу к педали и работает ею, как двумя. Если нужно повернуть влево, он нажимает на педаль, если поворот вправо, то тащит привязанной ногой педаль на себя. И все отлично. Правда, ему это удается только на легких разведчиках. На бомбардировщиках не разрешают! Но Хозе грозится. Смешной парень! Он говорит: «Американский летчик Пост научился летать, имея только один глаз, так чем я хуже его?..» Вот и все.

Ну, пойдемте же! Здесь нельзя больше оставаться! Вы слышали – этот взрыв уже рядом! Простите, сударыня, я на минутку закрою глаза. У меня после этой раны в голову всегда во время бомбежки начинает стучать в висках и мелькает перед глазами. Вот так. Теперь лучше. Благодарю вас! Прошу сюда. Вниз! Здесь будет удобнее разговаривать. А то фашисты любят сбрасывать свои гостинцы именно на этой улице, где живем мы.

Они напоминают ему своим цветом красное платье панны Дзаевской. Особенно, когда он приподнимается на локте и вглядывается в далекое тонкое деревцо, растущее на краю оврага. Кажется, что откуда-то разбежавшись, оно вдруг остановилось у обрыва и теперь от испуга вздрагивает всей листвой и заглядывает в сырую заросшую травой яму, на дне которой он лежит. Все дерево покрыто багряными листьями. Они еще держатся на ветках, несмотря на порывистый ветер. Но шелестит листва уже с каким-то сухим и по-осеннему печальным шорохом. Это вызывает у него тоску. Он опускает воспаленные веки и пытается представить себе вместо деревца панну Дзаевскую. Напрягая память, добивается четкого, но недолгого, возникающего лишь на несколько секунд в глазах, образа девушки. Да, это она стоит на самом краю оврага. И она ему что-то шепчет или даже кричит издалека. И это ее платье, развевающееся на ветру, с множеством оборок и складок, краснеет там таким ярким пятном… Он открывает глаза и снова перед ним тонкое деревцо в прекрасном осеннем наряде. Тогда он припадает головой к земле и кусает грязные потемневшие ногти.

О панне Дзаевской он думает с утра. И только о ней может еще думать спокойно, без изнуряющих его приступов злобы. Он страстно желает, чтобы сегодня все его мысли заполняла одна панна Дзаевская. Он даже сравнивает ее с какой-то надежной цепочкой, которая должна приковать его к себе и не допускать до путанных и неприятных размышлений. «Смешно как будто бы, – думает он, – но это действительно так! Платье панны Дзаевской рассеивает думы, шорох ее шелковых юбок отвлекает мысли. И весьма кстати! Иначе каждое размышление кончается одним и тем же. Тупиком! Это когда ясно сознаешь, что на свете нет уже людей гаже тебя». Он виделся с ней месяц тому назад. Это было в Варшаве, еще до того, как ему пришлось срочно покинуть город. Ну да! Он тогда уже знал о своем отъезде и ждал его с минуты на минуту, но ей не говорил ни слова. Язык у него так и чесался, чтобы хоть намекнуть об этом, но он молчал. Он вообще ей никогда ничего не говорил о своих делах. Может быть, поэтому ее так и влечет к нему. Она хочет, очевидно, прочесть его, как книгу. Сама разгадать, как трудный кроссворд. Тем интереснее! В конце концов, именно такие женщины первыми покидают мужчин, когда уже ничего не остается в них узнавать. Ему это доподлинно известно. Что может быть опаснее таких женщин для радужных юношей и солидных добряков. Но он не принадлежит к их числу, а панна Дзаевская еще ребенок. Когда она приобретет коварную опытность и сумеет с полувзгляда его разгадать, ему уже будет все равно. Панна Дзаевская станет для него не дороже тех голубых и розовых открыток, которые в ее родном городе предлагают мужчинам в кафе. Но сейчас она еще волнует его и частенько избавляет от скверных минут разглядывания самого себя в упор.