Владимир Курочкин - Избранное (сборник)

А как она забавна, когда, по-детски сосредоточившись, пристально и строго смотрит ему в глаза. Стремится что-то разглядеть в них. Но до конца не выдерживает и начинает смеяться над своей серьезностью. Шаловливый ребенок! Еще не скоро, пожалуй, стукнет для нее тот час, когда она будет плакать от этой серьезности. Вот они в последний раз сидели вдвоем в каком-то сквере. Было за полдень и, солнце, отражаясь в окнах большого особняка, стоявшего напротив, ослепляло их. Картина эта так ясно встает перед ним, что он опять поднимает голову, но глаз не открывает, хорошо зная, что все исчезнет, как только он увидит овраг… Панна Дзаевская водила в тот раз по песку длинным прутиком, рисовала сложные узоры. По временам поглядывала на него и все щебетала, щебетала. Он же сидел и смотрел ей на шею, на симпатичную маленькую складку, образовавшуюся от того, что она склонила голову немного набок. И думал то, что обычно думают мужчины, когда все оценено, все рассчитано и от этого им уже чуть-чуть скучно… Он улыбается воспоминанию. Открывает глаза. Но не сразу, а постепенно, как бы надеясь увидеть хотя незначительную часть того, о чем думает. Прислушивается. В овраге очень тихо. Где-то в лесу суматошно кричит сорока. Он прикидывает в уме:

«Отчего это так неспокойна птица? Может быть собаки? Нет, в эту яму они вряд ли заберутся!» Шелестит красная и желтая листва. Он думает дальше… И вдруг панна Дзаевская ему говорит: «Вы рассчитываете, что мне сейчас неизвестны ваши мысли?» «Конечно, неизвестны», – ответил он. Но тут же украдкой посмотрел на ее губы. Они не были упрямо сжаты. Значит, она не сердилась. Однако панна Дзжаевская продолжала атаку: «И вы уверены в том, что я их не знаю?» «Еще бы!» – развязно ответил он. И, пользуясь возможностью поинтриговать ее, добавил: «Что вы можете знать? У меня нет сейчас ни одной мысли». Она долго рассчитывала, как ей поступить дальше: быть серьезной или же смеяться. Она выбрала что-то среднее. «Даже если это и неправда, то все равно не делает вам чести», – сказала она. «Нет, это правда! – продолжал он тогда, – всякий раз, когда я сижу рядом с вами, моя голова делается пустой. Без проблеска мысли. Но я как раз и считаю это счастьем!» Она оглядела его, но все еще была в нерешительности. Не знала – шутка ли его слова или издевательство. В общем, бедняжка раскрылась в тот же день полностью. Она совсем не разбиралась в людях. Его это так позабавило, что он не удержался от таких слов: «Я вам открою, почему это для меня счастье. Вы видите перед собой человека, который хотел бы никогда не думать!» Она пыталась было поглядеть ему в глаза, но смутилась еще больше. Губы ее дрогнули. Она уже потеряла нить разговора и забыла его начало. Единственное, что она выжала из себя, это повторение предыдущей фразы: «Это совсем не делает вам чести. И все это как-то странно…» «Нет, делает честь! – ответил он. – Вы еще малютка и не знаете, что всякая мысль приносит человечеству вред. И если бы все люди поменьше думали, они бы только выиграли от этого». Он сказал ей тогда это не в шутку, а всерьез. Высказал то, что считал неопровержимым. Не побоялся этим самым открыть перед панной Дзаевской все свои карты. Потому что не сомневался в том, что она не сумеет разобраться и правильно оценить его слова. Но когда он кончил с рассчитанно грустной улыбкой свою фразу, то увидел в ее внезапно и смело устремленных на него глазах тот ясный отсвет большого ума, который бывает у поживших и умных женщин. Он понял, что это еще начало, что это только проблески того, что должно к ней придти позднее, с годами. Что это лишь капля какого-то разума, и панна Дзаевская все еще ребенок. Но он уяснил также и то, что его разгадали и не одобрили. «Вы или не совсем удачный шутник, или же большой мерзавец. Простите меня за эти слова. Впрочем, мы как будто теперь с вами квиты», – сказала она в тот вечер на скамейке какого-то безлюдного сквера. Возвращаясь к себе домой, он смеялся. Чепуха! Она разгадала только часть его. Это все равно, что в кроссворде узнать всего лишь два слова. И он без стеснения радовался, что забросил в душу девушки сомнение. Панна Дзаевская скоро поймет справедливость его слов! Недаром она живет в Варшаве. Он считал тогда себя правым, как и сейчас считает, лежа в овраге. Да, к черту всякое мышление. Надоело!

Он раздраженно стучит кулаком по земле. О, если бы имелась возможность не думать! Он считал бы себя самым счастливым на свете. Но, к сожалению, к числу таких счастливцев принадлежат не подозревающие об этом коровы, свиньи, лошади, вообще все животные. А он – человек! И обязан размышлять, рассуждать, ценить, выбирать, осуждать и проделывать еще ряд всяких мозговых упражнений. Это страшно утомительно – находиться где-то на вершине, на самой высшей ступени животного мира, царить над всеми этими хрюкающими и мычащими, но вместе с тем быть таким жалким рабом своей же мысли…

На лице его появляется брезгливая гримаса, дергается уголок рта. Главное не думать! Но это невозможно. Даже в лучшие минуты его жизни, когда его развлекали в сомнительных заведениях разными глупостями, он думал. А тем более сейчас, в этом идиотском сыром овраге, где он совсем один. Вот теперь он твердо знает, что оставаться наедине с самим собой никогда не следует. Потому что на него набрасывается и теснит его же собственный мозг. А на что, спрашивается, ему это рыхлое, серого цвета, с причудливыми извилинами вещество? Да он отказывается от своего мозга! Берите, если хотите. Ему мозг совсем не нужен. Он готов его отдать даже вон тому дереву. Знали бы только хирурги способы… Нет, ему нельзя продолжать так думать дальше! Можно дойти черт знает до чего. И как быстро он отвлекся от панны Дзаевской…

Впиваясь пальцами в сырую землю, он приподнимается. Только уже не локте, а на всей руке. Смотрит еще раз на дивное, освещенное солнцем деревцо. «Панна Дзаевская, я хотел бы быть сейчас с вами, – думает он, – какая вы хорошая». И опускается опять на траву. Только о ней. Сегодня думать только о ней! Это действует очень успокоительно. Но думать о ней следует с нежностью и чистотой. Есть еще какое-то другое, очень подходящее слово? Целомудренно – вот оно, это слово! Конечно, панна Дзаевская заслуживает того же, что и другие женщины. Быстрого, бесцеремонного, мужского действия. Но сегодня должна быть эта как ее называют, – целомудренность. Обязательно! Хоть раз в жизни. И никаких вольных размышлений. Он закрывает глаза. «Она всегда ласковая и радушная, – думает он, – каждый раз заботливо расспрашивает, почему я такой мрачный. Деточка!..» Он ловит себя на этой непривычной для него интонации. Деточка? Может быть, что-нибудь в этом духе он, будучи студентом, говорил раза два любимой девушке. Но это было очень давно. Иногда такое слово звучит пошло. Все зависит от интонации. Вот сейчас оно у него прозвучало правильно. Правда, лишь в мыслях. Но это все равно, если ты один и без свидетелей. Тогда, думая, ты словно разговариваешь с собой вслух… Деточка! Он еще и еще напрягает свою мысль, чтобы выдумать что-либо в этом же роде. Ему очень хочется сегодня вспоминать только о приятном. По его мнению в часы опасности просто необходимо размышлять о хорошем и стараться при этом думать честно, как перед смертью. В общем, это вроде чистой рубашки у солдата при штыковой атаке. Можно было бы еще думать и о природе. Или о панне Дзаевской? Все равно! Больше не о чем. Остальное – дрянь и не заслуживает пристального внимания. Боже упаси так же думать о себе. Он всегда о себе думает гадко.