Владимир Курочкин - Избранное (сборник)

Осторожно, чтобы не сбить ворох наваленных на него сухих листьев, пучков травы, клочьев мха, он поворачивается. Ему надоело лежать на боку и он ложится на спину. Вытягивает онемевшие ноги, руки подкладывает под голову. Он запылен, грязен, на нем одето рубище. Рукава его нищенской хламиды неимоверно длинны и заплатаны лоскутами всех расцветок. Перед тем, как положить ладони под затылок, он закатывает немного рукава, и тогда видны его немытые, с полосками грязи, но очень развитые, с крепкой костью руки. Он лежит на самом дне оврага среди еще густой и зеленой травы. Сверху его незаметно. В овраге пахнет сыростью, гнилью, но совсем не ощущается запахов грязного немытого тела и затасканных по дорогам лохмотьев. Этот бродяга не обладает специфической вонью всех бездомных, беспризорных людей, ночующих, где попало. От его неприглядной одежды, скрытой листьями и травой, пахнет слегка вербеной, приторной лавандой, немного ромашкой и еще какими-то не то полевыми, не то лесными цветами. Он смотрит на небо. Оно светлой полосой, как река среди заросших берегов, протягивается между желтых, багровых, а местами еще и зеленых вершин деревьев, вытянувшихся по бокам оврага. Больше ничего не видно. Только небо и колышущаяся, расцвеченная осенью листва. Она то расходится в стороны, открывая широкую полосу неба, то сходится вершинами, и тогда небо представляется в виде тонкой, извилистой ленты бледно-голубого цвета. «Боже мой, – шепчет он, – какая же это благодать. Какая же это красота. Ты вечно будешь жить, природа. Только ты вечна!» Ему кажется, что он уже смотрит не вверх, а вниз, и тогда под ним действительно река, обрамленная не совсем четкими в своих очертаниях берегами. Она несет куда-то спокойные и глубокие воды, а он парит над всем этим клочком чудесного мира… Скорее еще что-нибудь придумать в таком же духе! Такое же красивое и поэтичное. Только бы не сбиться с этих успокаивающих мыслей. Он вспоминает обо всех своих откровениях, когда он бывал наедине с природой. Он ведь всегда так ее любил. Но правда ли это? Ему опять приходится уличать себя во лжи. Да, это уж не такая правда, что он любит природу. Просто ему приятно думать, что он якобы ее любит и понимает. Так же, например, как он любит хвастаться перед всеми и главное убеждать самого себя в том, что любит Кнута Гамсуна. Ах, его описания природы! Ах, его Пан! Это все ложь! «Ну, скажи, пожалуйста, – обращается он тут же к себе, – ну скажи хоть раз в жизни, черт возьми, правду. Любишь ли ты природу? Листочки, иголочки елок, зверушек, птичек и прочую дребедень? Скажи самому себе раз в жизни. Ты же ведь как будто считаешь себя честным. Не правда ли? Скажи же…»

Но отвечать ему так и не приходится. Потому что это все одна комедия. Он же отлично знает свои чувства ко всему, что существует на свете. Одно можно любить, другое ненавидеть. Он же безразличен ко всему. Но и это неправда. И это он внушил сам себе. Ему надоело думать. У него вызывает отвращение это свойство человека. Ему хочется уничтожить всех, кто готов посмеяться над тем, как он отбрыкивается от такого обязательного для людей занятия. Но как уничтожить большую часть человечества? Вот почему он и притворяется безразличным.

Он вздыхает и осторожно, очень медленно переворачивается на живот. Теперь он лежит, подпирая ладонями щеки. Ему только сейчас приходит в голову, как опрометчиво он поступил, воображая себя парящим над какой-то выдуманной им рекой. Что-то суеверное проскальзывает в его мыслях и, несмотря на то, что религия ему никогда не казалась спасением, он все же быстро крестится. Сегодня это, может быть, имеет смысл!

Наступает некоторый перерыв в нестройном беге его мыслей. Для него это почти физическое удовольствие. Победа! Он устал напряженно думать. Как хорошо, когда больше ничто не занимает голову! Но в этот момент как раз и появляются снова мысли. Они воровато проскальзывают где-то еще в глубинах сознания. Меркнут. На их место появляются новые мысли. И вот опять нужно думать, думать. Несчастье! Но тогда уже только о панне Дзаевской. И скорее, скорее! Какой-то неосязаемый зловещий круг сжимается и отнимает у него право думать о чем-либо честно. Вот уже нет возможности так думать о природе. Остается еще панна Дзаевская. О ней пока можно думать более или менее честно. Но и это, пожалуй, обман. Есть у него к ней уважение? Да нет, какое там. Об этом даже и не стоит заикаться перед девчонкой. Тогда любовь? О, это есть. «Это вполне очевидно, – думает он, – когда я беру ее за руку, у меня помимо воли вздрагивают ноздри и сердце бьется быстрее. Впрочем, такое явление называется еще и по-другому. Сам дьявол не разберется во всех оттенках и видах любви!» Но и незачем задавать себе такие вопросы. Это вновь начинается разговор по душам с собственной персоной. К лешему! Когда хотят пить, то об этом не рассказывают на перекрестках, а просто утоляют жажду первой попавшейся кружкой воды. Ну, хорошо, это его желание. А на что рассчитывает панна Дзжаевская? Какие она обнаружила у него достоинства, чтобы оказывать столько внимания? Если бы ей была известна его профессия, он бы знал, что это то самое, прикрытое таинственностью, острое до головокружения желание видавших виды аристократок. Они всегда бегут со своими страстями к палачам или бандитам, считая, что людям, делающим смерть, доверены особые секреты любви. Его смешат эти мысли, и он смеется негромко и прерывисто, задыхаясь от неудобного положения тела. Смех его напоминает тихое кудахтанье курицы… Но панна Дзаевская ничего не знает. Это факт! Она очень маленькая и наивная. Вот не повезло ей, если она искренне относится к нему! Ну и выбрала же друга! Нечего сказать…

Нет, ему сегодня определенно не удается думать о ней нежно и целомудренно. Он опять смеется. Просто ему никогда не удавалось о ней так думать. Вот не удается и сейчас. Хочешь прикинуться перед самим собой высоконравственным человеком, а пороха-то и не хватает. Смейся, это, говорят, помогает!

Он хочет перестать смеяться. Кусает губы. Но смех раздирает и душит его грудь. Он кашляет от этого. Наконец, смолкает. Лезет в засаленный, грязный карман и достает маленькое зеркальце. На обороте его изображена улыбающаяся щина с белым лбом, носом и подбородком. Видна надпись: «Пудра Манон. Тэжэ». Он внимательно рассматривает эту картинку, как будто мысленно сравнивая изображение с панной Дзаевской. Есть какое-то сходство! Потом неспеша поворачивает зеркало и разглядывает свое лицо. Оно у него дряблое и бледное с желтоватой сыпью под глазами. Лысина, покрытая липкой паутиной лесных паучков. И серые с зеленцой и мутным белком небольшие глаза, подчеркнутые густыми и черными, но очень короткими, словно обрезанными, ресницами. Так и кажется, что сквозь такие глаза весь мир выглядит тусклым и нежизненным как рассвет в сгоревшем дотла городе. Если рассматривать его лицо на расстоянии пяти шагов, то можно подумать, что человек этот худ, но, взглянув ближе, удостоверяешься что щеки у него полные и небритые, а впадины под скулами искусно нарисованы гримировальным карандашом. Он смотрит на себя с минуту, затем, тихо качая головой, шепчет: «Не удалась жизнь!.. А ведь могло бы быть лучше». И теперь он уже знает, что никакими ухищрениями ему не избавиться от своих настоящих дум, сверлящих ему мозг. Никакой образ панны Дзаевской не спасет его от этого. Как он ни хитрит в жизни, стараясь каждый раз развлечь себя то рестораном, то новыми знакомствами, то оголтелыми выходками в польских городках, ему никогда не удается спастись от себя и не думать. А это самое тяжелое. Оставаясь наедине, он всегда словно размножается на несколько копий. Из них каждая носит какое-нибудь его имя. А так как их у него достаточное количество: настоящее имя, псевдонимы, клички, то собеседников собирается много. Ему же достается номер 201-Р! Тот самый, под которым он числится в кенигсбергском центре. И вот тогда начинается разговор несложного трехзначного номера со своими многочисленными двойниками. Даже сидя в компании, он видит себя всегда окруженным ими. Они следуют за ним повсюду. Он давно потерял свои истинные имя, отчество, фамилию. Его так часто по-разному называют, когда он ловко изменяет шкуру, что теперь ему уже кажется, будто у него никогда и не было собственного лица. Несмотря на то, что – вот оно! – видно в зеркале совершенно очевидно. Он морщится и прячет зеркало. Нет ничего страшнее этих молчаливых бесед начистоту. Разве разыщешь такую норку, куда бы можно было спрятать голову и не думать? Он кашляет, задыхаясь от волнения. И вот его тоска переходит в злобу. И для него наступает то обычное напряженное состояние, какое бывает, когда он совершает свои самые неприятные и грязные «служебные» дела.