Пётр Вершигора - Дом родной

Швыдченко смолк.

— Стыдно ему, значит, стало за те концлагеря… И мне тоже, Петро… — сказал дядя Котя.

Швыдченко не слышал или делал вид, что не слышит. И продолжал:

— «Спасибо вам, партизан, что правду мне сказали. Нет, не будет тех лагерей». — «Конечно, не будет, — отвечаю. — Разве дети виноваты? Они такими станут, какими мы их воспитаем».

Кобас молча пожал руку обоим:

— Спасибо и вам, друзья. Тебе, Петяшка, спасибо.

— За что? — наигранно удивился тот.

— За то, брат, что ты добре за интернационал стоишь. Нет, добре. Одним словом, по-пролетарски.

— Что-то частенько, товарищ Кобас, тебе приходится самокритиковаться, — позволил себе Швыдченко один-единственный упрек. — А не стоит ли вам заняться политучебой? А?

— А что! Верно. Вот прикрепил бы райком ко мне этого грамотея!

— В качестве кого?

— Ну руководителя, экзаменатора. Или там комиссара, что ли, по-нашему. Или политрука.

Швыдченко улыбнулся, но, заметив, что Кобас не шутит, сказал:

— А комиссар товарищу Кобасу не повредил бы. Есть у него что-то такое наивное, — сказал он Зуеву. — При его революционном размахе.

— Только не обижайся, дядя Котя, — остановился ты в тридцатых годах… — ввернул Зуев.

— Да когда же я на самокритику-то обижался, Петяшка, друг, — умиляясь до слезы своей объективностью, сказал Кобас. — Я же по гроб жизни такой. За мировую революцию и диктатуру пролетариата.

— Вот это и плохо. Есть еще, понимаешь, старик, такая диалектика…

— Это еще что за такая хреновина? — удивился Кобас.

— Постой, постой, товарищ Зуев. Не так уж рьяно и наспех берись. Это, товарищ Кобас, как бы тебе по-житейски сказать, такая сложность, которую иные — из тех, что себе на уме, — норовят и так понимать: хитри, да темни, да помалкивай с мудреным видом… Ну, а насчет диалектики в научном смысле всерьез рекомендую над книгами посидеть.

— Да я с дорогой душой, ежели комиссаром мне Петра Карпыча.

— Нет уж, в комиссары не гожусь. Ведь тебе комиссар над характером твоим нужен…

— Да где ж его такого возьмешь.

— Есть кандидатура, — весело сказал Швыдченко.

— А ну давай, — с готовностью ответил дядя Котя.

— Если над характером, то самым первейшим комиссаром будет сам товарищ Кобас. Правильно, Петр Карпыч?

— Именно.

— Чтоб хитрил да помалкивал? — понял шутку дядя Котя. — Здорово! Научно подвели. Ладно, а насчет той диалектики — все же в политруки ты ко мне его запиши, Федот Данилович.

— А действительно, не стоит ли вам, товарищ Зуев, взять на фабрике кружок? Политучебой займитесь. Поможете товарищам. Договорились? Еще какие у вас вопросы, товарищ Кобас?

Дядя Котя замялся.

— Может, мне уйти? — тактично спросил Зуев.

— Не надо. Какие от руководителя политического секреты. — Кобас поднял глаза на Швыдченку. — Я мириться пришел.

— А мы и не ссорились, чудак.

— Все же чушь я спорол на конференции.

— Раз понял, что чушь, значит — всё. Я тоже виноват. Надо было мне крепче связь со стариками держать с начала организации района. Извини, товарищ дорогой, за недооценку… традиций.

— А у нас еще порох есть! Ого! — ободрился дядя Коти.

— Даже иногда больше, чем надо, — вставил Зуев.

Горячий старик вспыхнул, резко обернулся, словно желая отчитать мальчишку, но сразу вспомнил, что перед ним его политрук, и дружески рассмеялся.

Во время одной из своих дальних поездок по району Зуев забрел и на Мартемьяновские хутора. Захотелось по душам поговорить с другом. Не о каком-нибудь конкретном деле, а просто так: о жизни, о будущем. И тут, в дружеской беседе, Зуев понял, что в эти долгие осенние вечера и Шамрай много думал. Видимо, после военного кошмара, который для него был не только страданием тела, но и души, а затем после пьяного и бесшабашного угара, вызванного трудностями послевоенного устройства, сейчас жизнь его с неунывающей Манькой Куцей входила в колею. Наступало затишье после бури. Голос его стал спокойнее, жесты мягче — он отдыхал всем своим измученным телом. Оно крепло, наливалось молодой, далеко еще не израсходованной силой. Но характер оставался прежним — угрюмым и замкнутым. Одна только бойкая его жена умела как-то разгладить его морщины. Каким бы хмурым он ни приходил домой, она сразу сообщала кучу новостей, щебетала, как птица на ветке, почувствовавшая тепло первого луча весны.

— Тарахтелка, — угрюмо говорил Шамрай, но где-то в глубине глаз теплилась улыбка, словно капля воды на тающей льдинке. И этого ей было достаточно, она заливалась пуще прежнего.

Зуев, выезжая в район, бывал в этой семье. Одинокий, он с ними отдыхал душой и потому-то и тянулся к их незатейливому, но уютному гнезду. Это человеческое счастье, внезапно вынырнувшее из пепелища войны, отогревало и его.

Манька тоже радовалась гостю.

— Вы заезжайте почаще, товарищ начальник, — говорила она сердечно. — А то мой бирюк совсем меня разговаривать отучит. А после вас он нет-нет да что-нибудь и скажет.

— Ругает меня небось? — спрашивал Зуев.

— Нет, что вы! Вы же, как я понимаю, ему первейший друг.

А один раз, когда Шамрая долго не было дома, в щебете Маньки он расслышал отголоски судьбы Шамрая — той, что сложилась за время войны и плена. Зуев знал об этом как об анкетном факте, без всяких подробностей, ибо никогда не расспрашивал друга, боясь разбередить не изжитую еще боль.

Она путала названия немецких городов, концлагерей, перевирала по-своему разные фронтовые наименования, но Зуев догадывался, что только ей одной в бессонные ночи позволял Шамрай заглянуть в свою истерзанную душу.

— Его, несчастного, в самую Ерманию отвезли, пленного. Где он только ни побывал. И под землей его морили, и на заводах всяких. На Рейне-реке чуть полегшало. Стал он маляром. Вместе с немцами политицкими работал. Хорошие, говорит, ребята. С одним заикой… — Манька расхохоталась. — От вы, Петр Карпыч, его осторожненько поспрошайте. Комедия. Пускай он расскажет. Как начнет по-немецки шпрехать да заикаться — со смеху помрешь. Вместе они и сбежали. Только не говорите, что я рассказала. Очень уж я его боюсь — как поглядит да зубами как скрипнет. А я ведь слово дала. Никому-у-ушеньки… — И она по-детски прикусила ноготь большого пальца.

— А сейчас мне.. — улыбаясь, сказал Зуев.

— Так то ж вам. Но все равно, не проговоритесь. А я вам еще расскажу… такого.

— Ладно, ладно, — молчок. Как под семью секретными печатями.

— …И вот бегут они через весь тот распроклятый Дойчланд. До Одера дошли. И он у того заики, у Эрвина, дома две недели жил. Вместе корову украли.

— В Германии? Скандал…

— Ну да. Вот — не брешу.

— А зачем тебе брехать? Подхарчился, значит, Котька немецкой говядиной.

— Ага. И пошел дальше. Польшу прошел. Все партизан искал.