Пётр Вершигора - Дом родной

— Нашел? — с надеждой спросил Зуев.

— Нет. Почти до наших краев дотянул. И вот поймали его эти…

— Эсэсовцы?

Манька с мукой схватилась за виски. Глаза ее были полны слез.

— Ой, хуже, Петр Карпыч. Хуже. Власовцы. Это же они ему звезду на спине вырезали. Если б вы только видели!

— Я видел, — мрачно ответил Зуев.

— И снова — в Ерманию. За проволоку, электрикой пропущенную… — Манька заплакала, ничуть не стесняясь гостя.

А Шамрай в это время подымал зябь. Выводя трактор в борозду, он часто задумывался. Вспоминал своих боевых товарищей, тех, кто не вернулся с войны. Он думал о них без грусти, как будто они еще были живые, деятельные, но иногда, когда на работе остро ощущался недостаток людей, его охватывал гнев: сколько могли бы эти погибшие сделать полезного, будь они живы! Сколько его друзей-товарищей, а то просто однополчан осталось там, на полях войны! Они иногда выстраивались в его памяти в ровную шеренгу, получалось, что только он один остался как бы вне строя. Иногда бывало совестно, будто виноват он перед ними, что остался жив. «Но, друзяки мои, если бы вы могли узнать, какой ценой?! Эх, несчастное поколение! К четверти века насчитываешь ровесников больше на том свете, чем на земле. Сволочуга Гитлер, заодно со всеми чемберленами и трумэнами, — будь они прокляты навеки!»

Но теперь он был не один. Он обрел в этом трудном послевоенном мире Маньку, с удивительной легкостью и простотой вошедшую в его искореженную жизнь. И, хмуроватый дома, он с нежностью вспоминал о ней в поле, ведя свою бесконечную борозду. Осенние заморозки уже изредка прихватывали по ночам землю. Ледяная корочка прикрывала лужицы, она еще таяла при первом взгляде дневного солнца; ночной иней блестел по утрам росой на озими и на высохших травах. Начинать пахать можно было лишь к полудню.

Жил Шамрай не только тракторными делами. Один из немногих мужчин в маленьком горевом колхозе, он появлялся и на скотном дворе и на конюшне. Лошади, сданные проходящими армейскими обозами для народного хозяйства, работали теперь во всех колхозах. Появились они и в маленьком, карликовом колхозе Евсеевны. Правда, маловато их было. Но вместе с трактором Шамрая это уже было кое-что, и звено Евсеевны медленно, но верно оживало. Об этом он непременно рассказывал Петру Карпычу при всякой встрече в поле и дома.

Зуев охотно ходил вместе с ним по конюшне и фермам, и сам не замечал, что, слушая друга, сравнивает хозяйство маломощного колхоза с одним из самых крепких хозяйств района, который возглавляет рачительный Манжос.

— Да, совсем другое дело у «Орлов». Там трофейного тягла куда больше.

— У нас маловато. Но зато со всей Европы, — хвалился Зуеву Шамрай.

Это действительно были кони из разных стран и армий. Бельгийские битюги — те еще кое-что могли понимать хоть по-немецки; венгерские горные мускулистые лошадки, не слыша своего «гаття вье» и «виста вье», только пряли ушами, а румынские, привычные к звонкой каруце и окрикам «соб-соб», брыкали задом. Французским кобылам окрик «но» казался знаком безнадежного отрицания, а потомственные тяжеловозы с равнин Фландрии недоуменно качали большими добрыми головами, предпочитая жест непонятным русским словам, — они продвигались вперед только тогда, когда их брали за узду. Шамрай мог молчать целыми часами. И пока он подбрасывал конягам сено, Зуев, улыбаясь, вспоминал, куда повернулся однажды в «Орлах» разговор о трофейных конях и всякой живности.

Как-то Зуев спросил старика Алехина насчет лошадей.

— Вавилонская башня! Смешение языков! — отвечал старый Алехин, ни к селу ни к городу вспоминая разные сюжеты из священного писания. Только вместо библейских грешников и пророков, блудниц и апостолов у него действовали представители животного мира — трофейные коняги, бычки, кролики да всякая домовитая птица, вроде утей, гусей да индюков. Не терпел Зуев только цесарок. Своим скреготом они напоминали ему почему-то шестиствольный миномет. А единственного павлина, попавшего в эти болотные места откуда-то из Центральной Европы, осторожно обходил стороной, подозрительно поглядывая на его полхвоста: вторая половина была выдрана Рябком, псом дурковатым, но преданным хозяину до самозабвения.

— Правильно! — похвалил его тогда Алехин. — Хвост даден птице для дела, как, скажем, человеку — смекалка, разум то есть. А с таким хвостом даже докладчику из района и то совестно на люди выйти.

— Это что — обо мне, что ли? В мой огород кидаешь комья, товарищ Алехин? — спросил его уполномоченный райкома Зуев, нахмурив брови и пряча ухмылку.

— Да что вы, товарищ Зуев! — смутился тот.

— А кто ж я, по-твоему? — полюбопытствовал Зуев после минутного молчания. Как-то жалобно, просительно задал он старику этот вопрос.

— Да ведь я о вас не по служебной категории, Петр Карпыч. Об вас больше по естеству человеческому у меня думка есть.

— А все-таки… Ну пусть по естеству. Как ты обо мне мыслишь?

— По-дружески? — прищурился старик.

— Ну конечно, само собой.

— Без обиды?

— Понятно…

— Ну, глядите, товарищ военный… Только чур, не серчать.

— Да ладно… Хватит тебе соломку подстилать. Бей, как думаешь.

Глубоко засунул руки в карманы брюк дед Алехин. Затем вынул одну руку, почесал загривок и тихо сказал:

— Вы, товарищ дорогой, вроде как селезень без утиной стаи или, еще лучше сказать, сизарь без голубки… Али юнцом с фронту возвернулись?

Зуев никак не ожидал такого поворота разговора. Алехин действительно ударил его по самому больному месту. Но оборвать его уже не было сил. Нет, было же всякое… И тыловые бабы — жалостливые и спокойно-обреченные, и девчата освобожденных городов, в биографиях которых иногда трудно было разобраться — подпольщицы они или вчерашние сожительницы белобрысых фрицев, и женщины для всех, женщины-маркитантки, перенявшие солдатское отношение к любви. Каждое проявление ее бывало большей частью и у тех и у других сладким мигом забвения перед ежечасно ожидаемой смертью, когда вдруг так необходимо вернуть что-то от прошлого: теплое, чистое, неясно волнующее мирным и желанным чувством — любовью человеческой, простой любовью.

— Гляжу на вас — парень видный из себя, а так мучается. Без женского полу то есть. Да в такое время… — забубнил участливо Алехин, без всякой тени мужского ерничества. — Ведь по селам сколько этих солдаток да девок по названию. Вам каждая вторая аль третья душой и телом прильнет. И что ж это вы мучаетесь? А у вас и душевность и стать. Да и переживаете, видать, крепко.

— А разве заметно? — криво ухмыльнулся Зуев.

— По вас — нет. А я по бабам сужу. Она, женщина, это дело чует, как самый лучший радиоприемник или локатыр какой… Мужскую, значит, нежность чуют. К вам так и тянутся… А вы свое мужское достоинство не потешите. Удивляются люди просто. Не монах же вы и не старовер… А так сторонитесь. Или, может, стесняетесь? Вам только намекнуть, а они и сами кинутся.