Николай Евдокимов - У памяти свои законы

Уже догадываясь, что здесь произошло, он шел по длинному ночному коридору к директорскому кабинету, но не знал еще, что идет в свой кабинет, что сидеть ему там многие годы...

Они были близкие люди — муж и жена. Бабу звали Прасковьей Ильинишной, мужика Николаем Николаевичем.

Было у них хозяйство кое-какое — избушка на курьих ножках, коровенка-буренка, гуси теги-теги, куры цып-цып-цып, а для чего все это было, неизвестно, могли бы они прожить и без хозяйства, ибо кормить им никого не приходилось, кроме самих себя. Были бы у них дети, припонадобилась бы и коровенка, и гуси, и куры, но не было детей, без всякой цели существовали они на земле. И деревья, и птицы, и тварь всякая — все жили как подобает живому: плодились, радовались, исправно выполняли главное свое земное назначение, а мужик да баба были словно чужие на живой земле. Им до смерти хотелось ребеночка, чтобы успокоить сердечный зуд и утвердиться в глазах знакомого населения. В одинокой тишине баба плакала неутешными слезами, а наплакавшись, била себя по пустому животу и ругала его неженскими словами.

Отчаявшись, порешили они взять на воспитание сироту из детского дома, после Отечественной войны в России-матушке было много безродных детишек. Однако секретарь сельсовета категорически и убежденно отсоветовал: дескать, они не хуже других, дескать, не следует отступать перед трудностями и вешать голову от горестей личной жизни. «Еще попробуйте!» — сказал секретарь сельского Совета.

И все же, хотя руководящее указание было дано, исполнить его долго не удавалось — не рожалось, вот беда. Но вот как-то поутру Прасковья Ильинишна отполаскивала в речке белье и вдруг почувствовала кружение в голове. Она присела на деревянные мостки, опустила ноги в прохладную воду и неожиданно ощутила тошноту и поняла, что свершилось то, чего она так давно и так мучительно ожидала. Она заплакала счастливыми слезами и, отдохнув, осторожно пошла делиться своей радостью с любимым мужем.

Осчастливленный Николай Николаевич ходил отныне по деревне гордой походкой и похвалялся, что теперь народит целую избу ребятишек.

Ждали мальчика, но родилась дочь по имени Нюрка.

Нюрка была смешливой, отличалась от других младенцев спокойствием и наплевательским отношением ко всяким жизненным трудностям. Даже обмарав пеленки, она не поднимала бесполезного крика, а лежала тихо, не паникуя, и улыбалась.

Мать, видя ее в таком состоянии, смеялась вместе с нею. Нюрка не любила пеленаться, она любила свободу, но мамка для ее же блага и здоровья укладывала ее солдатиком и так стягивала руки и ноги, что бедное дитя только кряхтело и попискивало, но не орало, как некоторые неразумные младенцы. Покряхтев, Нюрка осознавала безнадежность своего положения и весело покорялась судьбе.

Мать любила обцеловывать ее голенькое тело: ручки поцелует, ножки, каждый пальчик в отдельности, спинку, шейку, животик, коленочки, локотки — каждое местечко на Нюркином тельце имело свой вкус. Но наиболее сладким, ни с чем не сравнимым по приятности местом была Нюркина попка.

Впрочем, вкусная эта попка была, очевидно, для Нюрки тяжела: во всей округе уважающие себя детишки Нюркиного возраста очень ловко и в самое время научились ходить. Нюрка же проявляла упрямую лень и никак не хотела принимать свойственное человеку вертикальное положение. Она демонстративно ползала на четвереньках, подтверждая общеизвестный научный факт, что человек произошел от обезьяны.

Мать ставила ее на ноги, Нюрка пускала слюни, стояла секунду, но попка перевешивала, и Нюрка-бандитка — хлоп! — садилась на пол. В общем-то мать понимала, что всему свое время, что Нюрка преодолеет земное притяжение и будет бегать на своих двоих, как и положено человеку, но очень она боялась, как бы люди чего не сказали, как бы не подумали, что ее дитя не совсем здорово, отстает, дескать, в развитии. А людская молва — дело серьезное, всю жизнь не отмоешься от напраслины.

Однако люди не успели пустить молву о Нюркиной неразвитости: в один прекрасный день она поднатужилась, встала на ноги, потопала в огород, где на желтом огуречном цветке сидела, брюзгливо жужжа, черная мохнатая пчела.

Нюрка научилась лопотать раньше, чем ходить. Она лопотала всякие свои несуразные слова, как иностранка, — для себя понятно, а окружающим загадка. Увидев пчелу, Нюрка и над нею что-то заверещала, но пчеле не захотелось слушать и она улетела от младенческой болтовни.

Мать с испуганной радостью глядела на Нюрку и вдруг — баба необразованная, дурь деревенская — заплакала, словно с ее ребенком случилась беда. Заплакала не от радости, нет, грустная печаль, как неожиданная боль, пронзила ее сердце. Пока сидела сиднем, Нюрка была еще привязана к мамке, а нынче, как встала на ножки, словно бы отлепилась от своей родительницы, сделав первый, не зависимый ни от кого шаг. Пошагала Нюрка по земле самостоятельной походкой навстречу не таким уж далеким старости и смерти.

Страшно стало матери от этих глупых мыслей, она обругала себя нехорошими словами и, хотя обругала, однако слез не могла унять, печаль не оставляла ее: жалко ей было отчего-то и дочку и себя. Нюрка делала первые долгожданные шаги, а мать неразумно жалела ее, заглядывая в далекую дочкину старость.

С каждым днем Нюрка предпринимала все более дальние путешествия, открывая для себя землю, на которой ей предстояло жить и совершать разные поступки.

Однажды Нюрка выкатилась на улицу и встретила Ваньку Аверина, известного во всем районе пьяницу и лентяя.

— Здрасте, гражданочка, — сказал Аверин Нюрке, поклонился в пояс и дыхнул на нее всею выпитою за день водкой. — Извиняюсь, конечно. Мы люди простые...

— Бюль-бюль, — ответила Нюрка.

— Это ты правильно говоришь, — согласился Аверин, — в самую точку. Хотя погоди, с какой стороны поглядеть: ежели с той, то, понимаешь, нету тонкости в твоем замечании, а без тонкости разве это замечание? Пустота одна без тонкости-то, философия, и все тут... Ну, а коли вот с этой стороны поглядеть, то соглашусь, доподлинно ты права, и спорить или там опровергать твою позицию, нет, не стану. Куда идешь-то?

Нюрка пролепетала что-то на своем иностранном языке и — невинное дитя — доверчиво потянулась к злодею Аверину, требуя, чтобы он взял ее на руки.

— Новости! — сердито сказал Аверин. — Шагай, не рассыпешься. Не на того напала, я с женским полом строг, нельзя, понимаешь, вас баловать... Шагай, говорю, не рассыпешься...

Он сунул Нюрке длинный шершавый палец, она ухватилась за него, и так они пошли рядышком в неизвестном направлении, шатаясь, но соблюдая равновесие.