Николай Евдокимов - У памяти свои законы

Она бы долго еще жила, но ей пришлось умереть преждевременной смертью. Ее убили Нюркины родители без всякой вины, потому только, что им было трудно платить за нее налог. Каждую ночь отец заливал ее корни крутым кипятком. Однако яблоня жила, не понимая, что должна умереть.

Умирать она начала с верхушки — первые предвестники смерти появились на верхних ветвях: стали желтеть и скручиваться листья. Они бурели, они шуршали, будто жестяные, и, как со ржавого железа, сыпалась с них коричневая труха.

Листок за листком уносил ветер. И однажды утром, выбежав во двор, Нюрка увидела, что яблони нет, стоит только голый, сухой ствол.

— Пап, глянь-ко, а на яблоне уже зима, — радостно закричала Нюрка. Как ей было не радоваться, если такое бывает не часто — по-зимнему голые, сухие ветки среди жаркого зеленого лета. А то, что это смерть, она не могла тогда понять по своему малолетству.

Захватив ладонями Нюркину голову, печально молчал отец. Невидимая боль перекосила его лицо. Он морщился и пытался поцеловать Нюрку. Но поцелуй не получался, отец никак не мог поймать губами ее щеку. Нюрка думала, что отец играет с нею, и смеялась, и отворачивалась, а он чмокал губами, морщился и крепче прижимал к себе шаловливую дочку.

— Вот еще, — сказала мать, — чего уж теперь убиваться.

Она была спокойнее, отходчивее отца и старалась никогда не задерживать в своем сердце прошедшие неприятности, покоряясь неизбежности свершившегося факта. А отец этого не умел, он бесполезно тратил нервы и чувства на переживания, распаляя сердечную боль и обиду.

Отец был невелик ростом, лыс, пить не любил, но зато любил со всяким встречным-поперечным вести умственные беседы на исторические и научные темы. Ему хотелось знать первопричину всего, но никто не знал первопричины всего, даже ученые люди со средним и высшим образованием. Однако если люди со средним и высшим образованием не знали первопричины, то это совсем не значило, что ее вообще нет, и отец пытался разгадать загадку самостоятельным длительным размышлением. Книги читать ему было некогда, да и непривычно, а размышлять можно было даже ночью в постели, обняв спящую жену.

Иногда все проясняющая мысль неожиданно посещала его среди темной ночи. Он толкал Прасковью Ильинишну, чтобы она проснулась и разделила с ним радость сделанного открытия.

— Пань, а Пань!

— Ой? — тревожно вскрикивала она, хотя все еще находилась во сне. Но с такой, наполовину спящей, он не хотел делиться своей радостью и легонько, чтобы не напугать или не сделать больно, снова толкал ее. И наконец она просыпалась окончательно.

— Чего тебе, Коль?

— Знаешь, что самое главное, из чего все произошло?

— Откуда ж мне знать? Спи, Коль, а. Спать хочется, миленький.

— Экая ты неразумная: спать да спать…

— Ночь же, глупенький...

— А что такое ночь, а? Ну?

— Ой, не знаю. Ночь она и есть ночь — темно.

— Правильно, темно, холодно. Холод всего наиглавнее, лед. Поняла? Погоди, не спи, послушай. Вот когда ничего не было, ни земли, ничего, одно пространство во тьме кромешной, тогда холод стоял невыносимый. Правильно? Правильно. Тогда лед образовался. Потом он подтаял, вода потекла, разлилась в океаны, а в них микробы плавали. Вот и выходит — изо льда все началось и в лед уходит. Человек, померев, каким становится? Застывшим от холода... Смекаешь, Пань? А, Пань?

— Смекаю, миленький... Только я, глупая, спать хочу... Ой, хочу спать, миленький...

Из всех людей, знакомых и родных отцу, самым любознательным и самым терпеливым в слушании его рассуждений был одноногий скотник Пантелеймон Алексеевич. Вся деревня смеялась, глядя на них: встретятся посреди дороги и умничают, не расходясь, несколько часов подряд. Без водки и безо всякой закуски терзают всухую свой мозг, пока жены не прибегут и не разлучат до новой встречи.

Однажды они так болтали о добре и зле и договорились до ерундовины. Нюркин отец придумал, что добро не может без зла, что зло помогает проявиться добру; борясь со злом, люди тем самым двигают прогресс жизни. Эти слова услышал проходивший мимо учитель школы Степан Петрович и даже руками взмахнул от удивления и возмущения. Оказывается, так рассуждать нельзя, это вредная теория, которую выпустил на свет еще в позапрошлом веке ученый немец по фамилия Кант, безответственно утверждавший, что «раздор — начало порядка». А Нюркин отец, значит, слышал от какого-то умника звон, но разобраться в этом звоне не сумел.

Николай Николаевич очень обиделся, услышав такое заявление школьного учителя, и авторитетно сказал:

— Еще чего! Я тебе в каждой деревне по пять штук таких Кантов наскребу, закачаешься... И без немцев соображаем...

И хотя отец обиделся, однако был горд, что собственным рассуждением сравнялся с каким-то знаменитым ученым немцем.

Нюрка перешла в третий класс, когда кончилось ее сельское житье. Отец с матерью устали от деревенской жизни и покинули насиженное гнездо, решив поискать покой на стороне. Еще недавно отец ругал тех, кто бросал родную избу и родную землю, а тут сам отмолил разрешение на отъезд, получил паспорта, забил окна и двери крест-накрест досками и печально оставил со всей своей семьей дорогие эти места.

Город ошеломил и покорил Нюрку сразу, без колебаний и навсегда. Жизнь здесь была шумна, разнообразна и оттого протекала без скуки, в постоянном вращении и развлечении, как на веселой карусели.

Отец устроился дворником в ЖЭК № 27 при огромном восьмиэтажном доме, где получил на первом этаже комнату (16,7 метра) для проживания и для ночного сна. При квартире была самостоятельная уборная — большое удобство, ибо не надо было женщинам бегать во двор и студить нежные места своего тела. В деревне половина бабьих болезней получалась из-за туалетного неудобства во время зимней стужи, а тут было безопасно в любую погоду и так хорошо, что Борис Гаврилович, старик бухгалтер, проживавший в соседней комнате, приспособился там читать свежие утренние газеты.

Квартира была из двух комнат и кухни. Ванной не было, но со временем обещали установить и ванну, а пока рекомендовали купаться в городской бане с очень приличной парилкой. В бане ходили специальные женщины, которые за дополнительные деньги мыли и терли мочалкой желающих. Нюрка со смехом глядела, как охали те, кого мыли эти женщины, будто беспомощных детишек: растерев мочалкой, облив водой, начинали обхлопывать со всей силой ладонями — шлеп, шлеп. В деревне такого не было.

Первые месяцы Нюркин отец никак не мог привыкнуть к своей работе: быть дворником оказалось не так уж просто, тут требовалась, помимо физической нагрузки, некоторая умственность, особенно в обращении с поливочным шлангом. Однако со временем он приспособился и даже заслужил благодарность жильцов, которые поместили его фотографию в стенной газете.