Анатолий Шишко - Конец здравого смысла (сборник)

Профессор подошел к окну и воскликнул с восторгом:

— Слава богу, солнце заходит!

Действительно, вдали оранжевый шар касался края безмерной, пустыни, словно гигантский апельсин лежал на огромном золотом столе. За горами уже притаилась ночь. Еще мгновение — и она исторгнется из жарких ущелий, и звездный пожар вспыхнет на небе.

— Скоро можно будет дышать.

Профессор взглянул в окно. Припав к зданию обсерватории, словно пизанская падающая башня, блестела медная масса самого большого в мире телескопа. Казалось, пушка была направлена в небо. Роберт Гампертон подошел к окну и осушил зарытый во льду стакан морса.

— Марсель, — крикнул он в слуховую трубу, — холодную ванну!

Затем, обращаясь к Вильямсу, он сказал, потирая руки.

— С завтрашнего дни начнем наблюдать солнце. Вы осмотрели все приборы?

— Все в полной исправности…

— Я с удовольствием замечаю, что жара на вас мало действует, м-р Вильямс.

— Я стараюсь не распускаться.

— И вы правильно поступаете, милостивый государь, нужно всегда держать себя на вожжах… всегда на вожжах…

Два человека — один высокий, другой маленький — шли по крутой тропинке, ведущей к обсерватории, и тени их, изломанные скалами, простирались до самой вершины горы;

— Пригласите их ужинать, м-р Вильямс: я иногда люблю общество бездельников. Ну, в чем дело?

— Ванна готова, сударь.

— Ледяная?

— Ледяная.

Профессор был доволен лакеем, которого он нанял в Париже перед тем, как уезжать в Африку. Почему-то лицо лакея показалось тогда знакомым, но он никак не мог вспомнить, где он его видал. Впрочем, тот служил как нельзя лучше. Так и теперь все было приготовлено в ванной комнате. Возле кушетки стоял столик с рюмкою коньяку и жженным миндалем. Сквозь открытую дверь виднелась мраморная, освещенная невидимой лампочкой комната, посреди которой в четырехугольном углублении в полу трепетала зеленоватая поверхность воды. Профессор быстро снял пикейные брюки и прозрачную рубашку.

— Ступайте, Марсель, я позову вас.

Профессор любил принимать ванну в одиночестве.

Это — единственное время, когда он позволял себе мечтать о будущем или вспоминать прошлое.

— Где я его видел? — пробормотал он, вступая в ванное помещение и плотно затворяя за собой дверь. Он потрогал ногой воду, она была в самом деле холодная, как лед. После этого он с наслаждением погрузился в эту зеленоватую поверхность. В окно, проделанное возле потолка, виднелось уже звездное небо. Сейчас профессор поднимется на балкончик, висящий над пропастью с зеркальным дном, и вырвет из пространства одну из этих звездочек. Когда он вдоволь насладится ею, он бросит ее снова в беспредельность и вырвет другую. Профессору стало холодно.

— Марсель! — крикнул он.

Никто не шел. Тогда он взял маленький молоточек и стал бить по медной дощечке, висевшей возле ванны. Никто не шел. Профессор стал бить с необычайной силой. Он не терпел никаких промедлений. Он почувствовал, что еще миг, и он придет в ярость. Миг прошел, он пришел в ярость. Тогда он выскочил стремительно из ванной и при этом больно ударился о мрамор коленкой.

— Черт побери, — вскричал он, — да ведь это тот самый малый, который налетел на меня возле университета!

И с удвоенной яростью он выскочил из мраморной комнаты. Его одежды не было на кушетке. Профессор схватил мохнатую простыню, опрокинул рюмку с коньяком.

— Да ведь это он лежал тогда под простыней в той комнате!

И уже с утроенной яростью, кутаясь в простыню, закричал Роберт Гампертон:

— Марсель! Марсель! Марсель!

Никто не шел. Тогда в одной простыне кинулся он в свой кабинет. Его кресло было занято! Им же самим!! А худой охотник на львов стоял возле двери, направляя револьвер в то самое место мохнатой простыни, под которым билось многоученое сердце. Однако профессор не знал страха, когда был в ярости. Он кинулся на охотника, как один из львов желтой пустыни. Но сильные руки схватили его сзади, платок упал на его лицо, острый запах кольнул ноздри, и профессору показалось, что он летит прямо на зеркальное дно самого большого в мире телескопа.

— Да, вот уже одиннадцать лет прошло с тех пор, как сумасшедший Гогенцоллерн вздумал воевать с миром и с Францией… Я помню, как вбежал ко мне мой племянник Баптист. «Дядя, — крикнул он мне, — я иду воевать с немцами!» — А я его помню вот каким… «Идешь воевать? — Делаю строгое лицо. — Без глупостей, ты еще молод.» — «Я иду воевать… За Францию!» — И когда он сказал «за Францию»… О… я уже не мог говорить… Я сам заорал «Да здравствует Франция!» Мы орали полчаса, мы бы орали час, если бы тогда нас не позвали ужинать… Я подарил ему сто франков… В начале войны это были не плохие деньги. Совсем не плохие.

Говоривший это толстенький лысый человек без пиджака поднял вверх один палец. Собеседник, бравый господин при рыжих усах, издал одобрительное ворчание.

— Сто франков, — повторил он с удовольствием, — отличные деньги!

Вечерело. По тихому морю потянулись вереницы рыбачьих лодок. Где-то, в каком-нибудь казино, заиграла музыка.

— А кто тебя позвал ужинать, Огюст? — спросил женский голос из комнаты, на балконе которой велась беседа.

— Меня позвали ужинать… гм… очевидно, моя… первая жена.

— Тебе, по-видимому, очень приятно вспоминать при каждом удобном случае свою первую жену?..

— Дитя мое, это пришлось к слову.

— Я, однако, никогда не прихожусь к слову…

— Это потому, что я постоянно о тебе думаю…

— Вчера ты вспомнил какие-то туфли, которые тебе вышила эта твоя… жена… точно я не вышила тебе целого халата… А я-то думала… я-то думала…

Из комнаты донеслось что-то вроде «хлип», «хлип».

Толстенький человек посмотрел на обладателя превосходных рыжих усов, подмигнул ему, откинулся на кресло, и на лице его изобразилось сладостное умиление.

— Сюзо, — нежно сказал он, — где моя кошечка?.. Кс… кс…

Молодая женщина, в чепчике и в пеньюаре, выбежала на балкон и, ухватившись нежными ручками за красные уши толстяка, поцеловала его блещущее от солнца темя. Рыжеусый красавец великолепным жестом выразил свое восхищение перед таким семейным счастьем и так хлопнул себя по бедру, словно выстрелил из пистолета.

— Этот счастливец Дюко! — вскричал он.

Дюко посадил себе на колени молодую женщину, и лицо его вдруг стало торжественным.

— Да, — сказал он, — ты прав, мой друг, я счастлив. Я счастлив не потому, что могу постоянно ласкать это молодое упругое тело… Да… ну, что же, я не сказал еще ничего такого… Я счастлив не потому, что я, вот почти пожилой человек, обнимаю любящую меня почти девушку… Я рад, что нашел в ней человека… И кроме того мне приятно думать, что была война, что чуть ли не двадцать миллионов людей погибло от пуль и сабель, что где-то там, в России — большевики, а у нас тихо… плещется море… из кухни аппетитно пахнет жареным бараньим боком, а дела в парижской конторе идут все лучше и лучше…