Анатолий Шишко - Конец здравого смысла (сборник)

— Опять ты начал говорить про эту противную политику, — воскликнула юная и пылкая жена, — бутуз ты мой драгоценный! Скажи лучше, какого варенья сварить тебе побольше на зиму?

Дюко сделал серьезное лицо. Он размышлял с минуту и, наконец, сказал:

— Клубничного.

И опять рыжий гигант хватил себя по коленке.

— Этот счастливец Дюко! — вскричал он.

Молодая женщина, поцеловав второй сверху подбородок, своего мужа, убежала в комнаты, будто немедленно намерена была приступить к варке варенья.

— Надо делать вид, что придаешь большое значение их вопросам, — сказал Дюко, — у них свой круг интересов, у этих влюбленных фей! Да. Так вот я и говорю. Приятно знать, что ты в безопасности, Что никто ничего у нас не отнимет… Ибо теперь ясно — время социализма еще не настало!

Из-под рыжих усов вырвался презрительный свист.

— Филантропы провалились на всех фронтах!

— Они хотели сжить со света нас, буржуа!..

— Ха, ха, ха!

— Ха, ха, ха!

Шурша и шумя, ложились на песок волны прибоя, перед маленькой дачей, на балконе которой сидели собеседники, пестрели цветы, и чем ниже садилось солнце, тем сильнее и пьянее становился их аромат.

— Тебе тоже нужно жениться, старина, — сказал Дюко, — большое счастье иметь жену… И опять-таки не потому, что в такие ночи вместо того, чтобы бегать и искать, тебе стоит только протянуть руку… Да… Хотя и это уже очень важно… Но иметь рядом с собой влюбленное в тебя кроткое и нежное существо… Этакую маленькую толстушку, покорную твоим капризам… Что? Ты будешь отрицать, что это прекрасно?

— Разумеется, не буду!

— Я думаю!

Оба, вытянувшись в креслах, некоторое время молча наслаждались соленым морским запахом.

— А вон Гарпуа идет с рыбной ловли, — сказал Дюко.

Гарпуа был унылый человек, с миросозерцанием мрачным и безнадежным. Никто не помнил; чтобы он похвалил что-нибудь или обрадовался бы чему-нибудь при каких бы то ни было обстоятельствах. Сидя за бутылкой вина в кабачке, он обычно печально рассказывал о разных своих родственниках, умерших мучительно от алкоголизма, и говорил, что вино есть яд губительный для всех вообще, а для него в особенности. Если день был жаркий и ясный, он угрюмо предсказывал грозу и бурю; у красивых девушек предполагал тайные хвори; когда восхищались цветами, утверждал, что его дед умер, нанюхавшись резеды. Он безусловно верил во всеобщую революцию. Господин Дюко с высоты своего непоколебимого благополучия любил заглядывать в мрачную пропасть этого унылого сердца, и теперь, когда Гарпуа проходил мимо дачи, он крикнул ему:

— О-э! Что плохого на свете, господин Гарпуа?

Тот остановился, печально поглядел на море, на цветы, на солнце.

— Все плохо, — сказал он.

— Вам не повезло с уловом?

— Не повезло.

— Заходите выпить стакан вина с бисквитом.

— Между прочим, — сказал Гарпуа, — в Париже от бисквита умерло шестьдесят человек, среди них есть старики, женщины и дети.

— Заходите. Вы расскажите нам все подробно, — и господин Дюко, сказав так, улыбаясь, хитро поглядел на своего приятеля.

— А вот мы сидим и говорим на тему о браке, — сказал он, пожимая руку печальному рыболову.

— И что же вы говорите?

— Мы находим, что это превосходное состояние.

— Да, конечно. Однако, бракоразводные конторы завалены делами.

— Много дураков, которые женятся не по любви.

— Дураков, вообще, много.

Прелестная Сюзо снова выпорхнула из комнаты.

— Ты женился на мне по любви, одуванчик? — спросила она, заняв свою любимую позицию на мягких, как подушки, коленях своего возлюбленного.

— А ты, моя ласточка?

Уста любящих слились в столь страстном поцелуе, что рыжеусый господин покраснел и в волнении заерзал в кресле. Гарпуа между тем преспокойно вынимал из кармана газету.

— Так что же плохого на свете? — спросил Дюко, не спуская глав с груди своей прелестницы.

— Есть скверные сообщения.

— Не началась ли мировая революция? — воскликнул Дюко против воли испуганно.

— Гораздо хуже, — ответил печально Гарпуа.

— В чем же дело?

— Вы заметили, что в последнее время стало холоднее, чем было обычно?

— Мне сейчас тепло! — воскликнул Дюко, за что получил от нежнейшей супруги сладкую, как поцелуй, затрещину…

— Но, вообще, вы заметили, что стало холоднее, чем было всегда в это время года.

— Говоря по правде, — сказал Дюко, делая серьезное лицо, — я это замечал; мой отец рассказывал, что он будучи юношей, купался в декабре и не простужался. Я сам помню, как я однажды в одном белье выскочил из окна.

— Что? — спросила Сюзо.

— То есть, не я, а один мой приятель.

— Ты сказал, что ты. Откуда ты выскочил в одном белье? Не от первой ли своей, жены?

— Зачем же от жены выскакивать в окно?

— Я почем знаю, что вы с нею делали?

— Сюзо!

— Ты постоянно вспоминаешь эту свою жену, можно подумать, что я плохо за тобой хожу….

Неизвестно, куда бы завел этот спор, если бы господин Дюко не обнял со страшной силой пухленький стан своей супруги и не поцеловал ее так, что у рыжего красавца глаза слегка помутились. После такого объятия Сюзо забыла все претензии. Она стала нежно размазывать на лысине капельки выступившей на ней испарины, а господин Гарпуа, развернув газету, сказал грустно и торжественно:

— По сообщению новой обсерватории на Атласских горах солнечная энергия все уменьшается и уменьшается. За последние недели это уменьшение приняло катастрофический характер… Мы не замечаем этого только благодаря накопленному землей теплу, но если будет так продолжаться, а пока это так продолжается, через пятнадцать лет солнце совсем погаснет… Но уже лет через пять земля покроется толстым слоем льда. У нас будет температура междупланетного пространства.

— Какая же это температура? — спросил Дюко неуверенным тоном.

— Двести двенадцать градусов ниже нуля.

Все умолкли. Хорошенькие кошачьи глазки Сюзо, а за нею и глаза всех с ужасом уставились на заходящее солнце. Красное и в самом деле какое-то холодное, заходило оно за такое же холодное стальное море и никого не грело косыми щупальцами. На мгновенье ясно представилось, как весь этот прекрасный, цветущий мир, оледеневший и молчаливый, кружится в темном пространстве, среди ослепительных, но никого не радующих звезд. Сюзо как-то невольно сползла. с колен своего житейского спутника, который, побледнев, как смерть, перевел глаза с солнца на страшную газету.

— Значит, всему миру?.. — спросил он.

— Предстоит смерть, — ответил Гарпуа.

Пред огромным, оклеенным плакатами и. рекламами зданием газеты «Matin» стояла такая огромная толпа народа, которая не собиралась в Париже, с самого того великого дня, когда черные орлы, покружившись над берегами Сены, повернули вдруг к широкому Рейну и с крыльями, опаленными алым пожаром, разлетелись по миру. Толпа была пестра и шумна, какою всегда, была парижская толпа, автомобили с трудом, разделяли живую стену, а трамвай, с охрипшим звонком, тщетно обращал на себя чье-либо внимание. Все смотрели на синее небо, на то самбе его место, где сиял ослепительный огромный шар — солнце, время от времени закрываемое легкими июльскими облаками.