Виктор Баныкин - Лешкина любовь

— Как птаха, первый сорт?

— Н-не знаю. — Лешка вздохнул, посмотрел Михаилу в лицо и тут только заметил, что он сбрил свои усы.

— Брось притворяться, по глазам вижу — влип! — обдавая Лешку горячим дыханием, торопливо говорил Михаил. — Хочешь, будет твоя, могу уступить…

— Что ты мелешь! — оборвал его Лешка. — Ну разве можно такое про девушку?

Михаил дернул Лешку за козырек кепки и побежал, насвистывая, вслед за Ольгой.

— Заявляйся часикам к восьми, я там тоже буду! — прокричал он, не оборачиваясь, и скрылся за деревьями.

Лешка еще долго стоял, глядя на безмолвные сосны, огрузневшие под тяжестью серебристых риз, и ему уже не хотелось ни колоть дрова, ни варить наскучивший картофельный суп. В потемневших глазах его отражалась безысходная тоска.

Было уже около десяти часов вечера, когда Лешка, исколесив вдоль и поперек Бруски, остановился на углу улицы Тимирязева, напротив аптеки. Он не сразу открыл калитку, не сразу вошел в маленький садик, в глубине которого виднелась дача.

Из широких незашторенных окон на черные стволы деревьев падал холодный багряный свет, чем-то напоминая летние тревожные закаты на Волге, почти всегда предвещающие неспокойную, ветреную погоду.

Не доходя до веранды, Лешка замедлил шаг, невольно засматривая в окно. А там, в просторной пестрой комнате с огромным шелковым абажуром, свисавшим с потолка, будто огненный шар, кривлялись в незнакомом Лешке танце какие-то пары. Мелькали широкие спины молодых людей и обнаженные до плеч руки девиц.

«Зачем я сюда притащился?» — как во сне спросил себя Лешка. И все, что он видел сейчас, ему тоже казалось сном — кошмарным сном нездорового человека.

Вдруг где-то что-то упало, потом распахнулась дверь, и на темную веранду, топоча ногами, вышли двое.

— Оля… Оля, — донесся до Лешки нетерпеливый пьяный голос.

Но его тотчас перебил другой, уже знакомый Лешке:

— Пусти меня, Альберт!

Лешка поспешно поднял воротник и зашагал к выходу, уже нисколько не заботясь о том, что его могут заметить.

Он еще не успел дойти до калитки, как позади послышались шаги. Кто-то бежал, пыхтя и отдуваясь.

Лешка обернулся. Прямо на него, не разбирая дороги, без оглядки несся рослый парень, волоча за собой пальто.

— Ты-ы? — ахнул он, останавливаясь напротив Лешки.

Это был Михаил.

— Пойдем отсюда, пойдем скорее! — надевая пальто, говорил он, куда-то торопясь, словно опаздывал на поезд.

Они свернули за угол налево, потом направо и так бродили молча по Брускам, пока не устали.

У какого-то домика в глухом переулке Михаил опустился на лавку и кивком пригласил Лешку присесть рядом с ним.

— Кто она такая… твоя Ольга? — спросил Лешка, и спросил просто потому, что уже невыносимо было молчать.

— Так, никто… неудачница, вроде меня. Мать — киноартистка. Она тоже думала сделаться звездой экрана, да ничего из этого не вышло.

Вдруг Михаил повернулся к Лешке и положил ему на колено руку.

— Не думаешь ли ты… будто я убежал от ревности? От ревности к этому шалопаю Альберту?.. Нет! Мне… мне так все это надоело, так надоело!

Лешка неопределенно хмыкнул, ничего не сказав.

Вновь воцарилось молчание.

«Не затащить ли его к себе и… угостить? Купил же я зачем-то четвертинку?» — подумал Лешка, косясь на Михаила, уронившего на руки свою большую голову. Но тотчас выругал себя и стиснул кулаки.

— Смотри, в башку себе не возьми, будто я хочу тебя утешать или… читать какие-то наставления… Терпеть не могу! — сказал немного погодя Лешка, и вырвалось это как-то неожиданно даже для него самого. — Если хочешь, я… ну, расскажу тебе про себя. Не легко душу наизнанку выворачивать, я понимаю это, другому бы не стал… ни за что не стал бы.

Лешка посмотрел на свою ладонь с запутанными бороздками, еле заметными при бледном свете лампочки над их головами.

— У каждого из нас в эти годы… когда мы из желторотых птенцов вырастали, были свои… боги, — помолчав, снова заговорил Лешка, все еще что-то пересиливая в себе. — У одного — отец, у другого — учитель, у третьего — брат или старший товарищ. А у меня мать моим богом была. Справедливая, добрая… Мог бы, наверное, все самые лучшие слова, какие ни есть на свете, отдать матери. И было бы еще мало. Отец, партийный работник, вечно пропадал — то засиживался у себя в райкоме, то мыкался по колхозам, то уезжал в Саратов. И я видел его редко. Со мной всегда быть мать. Она работала в библиотеке. Книги были ее радостью, ночи напролет за ними просиживала. А когда успевала все по дому делать и мне, несмышленышу, сказки рассказывать — не знаю… Эге, я что-то глубоко в историю залез. — У Лешки покривились уголки губ. — Буду короче для ясности… Теперь я часто думаю, что отец уже давно не любил ни мать, ни меня. Но узнал я об этом невзначай, на свою беду, год назад, за несколько дней до того, как не стало матери. Вернулся раз домой часов в десять вечера из школы с комсомольского собрания, раздеваюсь в прихожей, а в столовой крупный разговор. Прислушался — отец говорит. И он даже не говорил, а кричал: «Если на то пошло, то вот, на тебе правду, — да, не люблю я тебя! Слышишь, не люблю!»

Помню… да, все помню — словно вчера было — привалился я спиной к стене, к пиджаку, который только что повесил на вешалку, и стою… Стою и не знаю, что мне делать. Слышу, мать заговорила, спокойно и сдержанно: «Почему же, Степа, ты об этом долго молчал? В трудное для себя время узнаю страшную эту новость, хотя сердце и давно чуяло что-то недоброе. Трудно мне будет носить в себе новую жизнь от человека, который так надругался надо мной. Ты ведь и Олешу не любишь, ты никого не любишь, кроме себя. Кто-кто, а я-то тебя уж раскусила… бездушный ты человек, не зря у тебя и фамилия такая — Деревянников». — Мать, помню, замолчала, а я все стоял и стоял, не двигаясь с места, как столб. Потом она снова заговорила — все так же спокойно, но чуть тише: «Сцен я тебе устраивать не стану, давай только разойдемся. Олешу я возьму с собой… Мы как-нибудь и одни, без тебя проживем». Но тут отец закричал, закричал о том, что развода он не даст, потому что не хочет портить себе карьеру… на этом слове он поперхнулся, и что было дальше, не знаю… Я не мог больше слушать. Схватил пиджак, кепку, и на улицу. А через три дня мать привезли из соседнего села… Мне сказали: она туда по библиотечным делам ездила. Отвезли ее прямо в больницу… там она и скончалась.

Лешка опустил свои длинные ресницы, сжал губы. Михаил не двигался, не задавал вопросов и, казалось, по-прежнему оставался ко всему безучастным.

— Через два месяца отец привез из Саратова новую жену. Ее звали Матильдой Александровной, — продолжал Лешка, каким-то внутренним чутьем угадывая, что Михаил не пропускает мимо ушей ни одного его слова. — Настоящее имя ее было Агриппина. Об этом я узнал случайно через полгода. Но не в имени, конечно, дело. Дело было в другом — все, чему учила меня мать с детства, все это для Матильды Александровны не имело никакого значения. Она любила красиво говорить о пользе физического труда, облагораживающего советского человека, а сама ничего не делала, нигде не работала. И так на каждом шагу обман и притворство. Вскоре отца избрали первым секретарем райкома. И тут уж Матильда Александровна показала себя в полном блеске. Ей вдруг стала тесной наша трехкомнатная квартира, и мы переехали в большой дом с садом. Выгнали из него детские ясли и переехали без зазрения совести. В кино, на рынок, к портнихе Матильда Александровна разъезжала на райкомовской «Победе»… Стыдно, так стыдно было за нее, если бы ты знал! — Лешка вздохнул. — Этим летом собирался я в деревню на уборочную с ребятами из школы, а Матильда Александровна на дыбы: «Ты там весь оборвешься, а потом все будут говорить: «Посмотрите-ка на сынка первого секретаря райкома — босяк босяком! А все потому, что не родная мать…» На целый час завела шарманку, слушать было тошно. Да я и не послушался, потихоньку улизнул, — Лешка опять вздохнул. — Эх, знал бы ты, как мать мне жалко и как за нее обидно: на кого он, отец-то, ее сменял?.. Умерла мать, и мне около отца делать стало нечего. Придет домой, меня не замечает — живу я на свете или нет, ему и горя мало… Надоела мне эта жизнь, ну хоть на стену лезь! А тут осень подошла, и я говорю себе: «Удирать, брат, надо из этого Хвалынска!» Еще раньше, при матери, загорелся я… Желание одно меня захватило… Скажу тебе наперед: пока я ничегошеньки еще не сделал из задуманного, но твердо знаю: добьюсь своего!