Евгений Рожков - Осень без любви

— Я рассчитывала подольше пробыть у вас в области, но получила телеграмму — маме нездоровится. Она у меня одна осталась.

Клавдия Петровна пристально смотрела на Курнева, словно пыталась что-то передать через этот взгляд.

— Я сутки проторчал в Сеймчане — Магадан не принимал, устал и на совещание опоздал, — сказал Курнев, совершенно не понимая, ради чего он это говорит.

Долго молчали. Разговор не клеился. Они это чувствовали и даже знали причину — прошлое, их неудавшаяся совместная жизнь.

Клавдия Петровна не считала себя виновной, не упрекала за то, что погналась за легкой жизнью, что ее поглотило маленькое эпикурейство — склонность к чувственным удовольствиям, к изнеженной жизни. О молодость, сколько грехов совершается в ней!

Она давно разуверилась в себе и в людях. Устала от тех, кому сама была неверна и кто был неверен ей. Одиночество угнетало. Семидесятипятилетняя мать — ворчливая беспокойная старуха, с которой она жила все эти годы, была совсем слаба. Будущее теперь страшило Клавдию Петровну.

Ей хотелось быть подле уверенного, сильного человека, того, кто мог пожертвовать собой ради нее и в кого бы она верила, кого бы уважала. Она готова была полюбить такого человека.

Курнев молча смотрел перед собой и думал о чем-то. Теперь он хорошо разглядел Клавдию Петровну. Она все-таки сильно изменилась. На ее обильно напудренном лице, будто трещинки, видны морщинки. Их много, ими испещрено лицо. Если верить народной молве, будто каждая такая морщинка появляется после случайной связи, то Клавдия довольно бурно прожила это время.

Он хотел ненавидеть ее, но что-то мешало — в душе разлилось непонятное тепло не то к этой женщине, не то к прошлому, связанному с ней.

Раздался звонок, и люди потянулись в зал. Они остались сидеть под розой.

— Между прочим, — совсем тихо сказала она. — Мы формально еще муж и жена. Мы ведь не разводились.

Курнев ничего не ответил, подумал: «К чему это она? Мы совсем чужие».

— Прошлое в нас должно быть свято, а будущее пусть видится светлым, — изрекла она.

Иван Александрович понял, что свое прошлое она в себе не осуждает.

Клавдия Петровна неожиданно стала расспрашивать о бывших учениках, которых помнила довольно смутно.

— Какова судьба того рыженького мальчишки, что доводил меня до слез?

— Здесь на Колыме преподает, в школе у Пруткова.

— Молодец! А где Мира? Фамилии я ее не помню.

— На Чукотке — заврайоно. Готовится стать матерью, потому и не приехала на совещание.

— Мо-ло-дец!..

В ее взгляде он опять уловил поразившее его некогда желание быть до конца преданной ему и любимой им.

«Неужели это все возможно?» — подумал он, чувствуя, как сердцу стало горячо.

«Я очень часто вспоминала тебя», — хотела сказать Клавдия Петровна, но не смогла.

Курнев понял, что при всех обстоятельствах они не могут быть вместе: прошлое нельзя забыть. Теперь ему было ясно, что им незачем было встречаться. Ему захотелось немедленно уйти.

Травянисто-зеленые, белые, желтые попугайчики беспечно посвистывали в клетках, довольные своей жизнью под жаркими, будто африканское солнце, неоновыми лампами.

Ночью Курнев не мог заснуть. Прошлое его, молодость ожили в нем.

Вспомнилась та ночь после выпускного вечера, Аня, которая впоследствии уехала на материк, но так и не вышла замуж.

«Как бы у нас сложилась жизнь, если бы я остался верен первой юношеской любви».

Клавдию впоследствии он полюбил по-настоящему. Но перегорело в нем, забылось большое чувство. Теперь же то, что вспыхнуло в Курневе по отношению к бывшей жене, он не хотел называть любовью. Не она ж это? Любовь рождается однажды и умирает однажды. Это память всколыхнула прежнее.

В том прошлом было еще и то, чего он не хотел забывать, — осень, в которую так много пришлось передумать, переоценить. Он знал, что память о той осени сильнее вспыхнувшего теперь чувства.

В этот год лето на Чукотке выдалось необыкновенно сухим и жарким. В июле тундра выгорела, съежилась, стала темно-коричневого цвета, какой она бывает только осенью, перед приходом зимней тягучей стыни.

У многочисленных озер, от маленьких, как лист тальника, до больших, еле охватываемых взором, в лощинах и болотистых низинах, где всегда зеленела сочная, будто нестареющая, трава, нынче было серо и безжизненно. Даже в каменистых ущельях гор Анадырского хребта, где обычно лежал снег, не успевавший растаять за короткое холодное северное лето, желтый, бесконечно слезящийся, теперь было сухо и пыльно.

На пригорках повяла, так и недозрев, северная ягода морошка, любящая прохладу и влагу, опали листья с кустиков стелющейся у земли голубики. Без дождей в тундре было много комаров, овода да гнуса, им-то жара, будто разбойникам темная ночь, оказалась на руку. Что-то стряслось с этим пятнышком земли огромной планеты, оно, воспаленное, хворало.

В такое вот неблагоприятное хлопотное лето «сошел с рельсов нормальной жизни» завхоз колхоза «Дружба» Демьян Касьянович Широкин. Около месяца он пролежал в поселковой больнице, — сердце пошаливало, — выздоровел, уехал в райцентр, который располагался в тридцати километрах от центральной усадьбы, поселился в маленьком, выкрашенном в ярко-зеленую краску домике товарища, который навсегда выехал на материк к теплу и благополучию, да и загулял с молодыми женщинами — работницами рыбозавода.

Отголоски великих кутежей, устраиваемых Широкиным, доходили до центральной усадьбы, приводя в удивление людей, хорошо знавших завхоза.

— Такой тихий, правильный человек был и свихнулся, надо же, с молодыми девками связался, — с укором говорили они. — Не иначе как солнечная активность на него повлияла.

Когда Демьян Широкин покидал колхоз, председатель находился в командировке, в окружном центре. Вернулся Иван Карпович, а ему и рассказывают о Широкине. Не поверил председатель, что навсегда ушел из колхоза Широкин. Знал он завхоза хорошо, не один километр отшагали по тундре, проводя разные работы в оленеводческих бригадах да на колхозных рыбалках, не одну ночь просидели в правлении, обдумывая производственные дела. Сметлив был Широкин, хорошо знал отрасли хозяйства, и уважали его. Бросил все Половников и поехал в райцентр к Широкину. Отыскал зеленый домик на краю поселка, постучался в дверь.

— Кто это там прется, ядрена вошь? — после долгого молчания послышалось за дверью.

«Эко его раскультурило!» — подумал Половников, узнав голос Широкина.

— Я, Демьян Касьянович, открывай, Половников!

За дверью послышался шорох, потом она открылась, — на пороге стоял Широкин в помятой навыпуск рубахе, всклокоченный, сонный и некрасивый.