Евгений Рожков - Осень без любви

Подняли рюмки, выпили. Председатель наблюдал, как пила девушка. Она осушила рюмку разом, по-мужски смело и жеманно, и на ее лице не дернулся ни один мускул, только губы оттопырились капризно, будто она дотронулась до чего-то неприятного.

— Огурца соленого нет? — заедая коньяк колбасой, спросил председатель.

— Коньяк и огурцы? — удивился Широкин.

— А чего, я при любой выпивке огурец за милу душу. Он выпивке особый смысл придает — национальную традицию.

— Маша, принеси, — попросил Широкин.

Когда девушка ушла, Половников придвинулся к завхозу и заговорщическим шепотом процедил:

— Ох и непутевая она, видно, девка. Коньяк хлещет, как мужик, поди, и развратничает?

— Брось! — отрезвел Широкин, и в глазах его блеснул зеленоватый огонь ненависти.

Половников смутился не от окрика Широкина, а от собственного бестактного вопроса, который задал совершенно не подумав.

— Мамка что там делает? — спросил Широкин у девушки, когда та принесла полную тарелку мелких, упругих огурцов.

— Чего? Спит…

— Разбуди, может, выпьет…

— Да не, она теперь до обеда будет дрыхнуть…

— Кто это? — не поняв, спросил Иван Карпович. — Ее, что ли? — Он кивнул на Машу.

— Да нет… — улыбнулся Широкин. — Подруга, только она постарше, ее и зовут мамкой.

После того как выпили еще по одной рюмке, председатель опять стал уговаривать Широкина вернуться в колхоз. Он говорил спокойно, весомо, как всегда говорил на собраниях, где никто не мог его перебить, и думал, что его слова непременно охладят, отрезвят этого ранее тихого, нелюдимого человека. Но Широкин бесшабашно покачивал головой, и великодушная улыбка фокусника, знающего нечто большее, чем все смертные, не сходила с его лица. Он говорил:

— Назад, в колхоз, в эту глушь, я не вернусь. Туда хода нет. Решено! Я, ядрена вошь, пожить хочу, так пожить напоследок, чтобы на том свете икалось от удовольствия. Я всю жизнь один мыкался, а теперь у меня друзья, можно сказать, родные мне люди.

— Может, на тебя эта активность солнца влияет? В газетах про это всякое пишут. Поехал бы на материк, на юг, на какой-нибудь курорт. Хочешь, мы путевку дадим? Чего здесь-то заработанную копейку спускать. Потом ты говорил, что брат у тебя где-то живет?

— Не, Иван Карпович, на материк ехать я не хочу. Здесь жить привык. И не активность на меня повлияла, а другое, совсем другое — душевное. Ну, а насчет денег ты не переживай. Я на Чукотке давно, хорошо всегда зарабатывал и накопил кой-чего, так что погулять мне хватит. К тому же через годик устроюсь куда-нибудь. Я бобыль, много ль мне надо? Насчет брата, так я уже забыл о нем. С детства не видел. Мы только по отцу родные братья-то. Как отец с войны не вернулся, так я сразу и уехал из дома. Пацаном был, а от такого невыносимого житья, от мачехи сбег. Я с ними и не переписывался. При отце-то по-людски жили, а потом… Чего там прошлое ворошить, у меня к брату, по правде говоря, родственности никакой не чувствуется.

Председатель не отступал, он был настырный мужик и не привык быстро сдавать своих позиций. Теперь он стал говорить о высоких материях, о том, что человек должен до конца нести свой крест — трудиться неустанно на благо общества, меньше думать о личном благе, в этом-то и есть его большое человеческое предназначение на земле.

Широкин слушал, смотрел, прищурившись, перед собой, соглашался, кивая головой, но думал не так, как думал и говорил Иван Карпович, и в душе посмеивался над ним.

Маша пододвинулась поближе к Широкину, заглянула в его глаза и спросила:

— Папочка, ты нас не бросишь? Ты же нас любишь?

Председатель хмуро покосился на девушку и подумал: «Скользкая, хитрая, оказывается, эта особа и с далеким прицелом гнет палку». Половников злился на девушку и уж готов был, как говорят, «спустить на нее Полкана», чтобы она не мешала уговаривать завхоза.

Дверь из второй комнатки неожиданно отворилась, в зал вошла женщина, худая, смуглая и довольно приятная внешне. Она села за стол и невидящим взором стала смотреть перед собой.

По тому, как шла к столу женщина, как уверенно сидела, Половников понял, что она верховодит всем в доме. В облике этой молодой особы было что-то необычное, идущее от пресыщения в душе доступностью малого. Глубоко впавшие карие глаза, легкие морщины на лбу и в уголках рта говорили о том, что женщина многое повидала в жизни. По мнению Половникова, ей было лет тридцать пять, но в ленивых движениях, во взгляде угадывалась усталость пятидесятилетнего человека.

— Ты чего меня с гостем-то не знакомишь? — спросила женщина у Широкина, и глаза ее влажно и настороженно блеснули.

— Знакомьтесь, знакомьтесь, — это мое бывшее начальство.

Молодая женщина даже не взглянула на Половникова, подняла рюмку и сказала:

— Вот теперь за знакомство можно и выпить.

Ивану Карповичу стало как-то неудобно, что ж это за знакомство, женщина даже имя свое не назвала и не посмотрела на него. Половников пить не стал.

— Ее Елизаветой Мартыновной зовут, — попытался сгладить недоразумение Широкин. — Она тоже на рыбозаводе работает.

— Мартыновна, значит, — медленно начал Половников. — Вот закавыка какая получается-то. Отца Мартыном, значит, звали, ну деревенское, мужицкое имя. Хлебопашец, поди? А дочка-то. — Иван Карпович многозначительно кивнул на стол, на бутылки.

Молодая женщина утомленно, с королевской гордостью и снисходительностью усмехнулась. Она так и не взглянула на председателя. Потом оказала:

— В жизни каждому свое место отведено. Протестовать против этого нет смысла. Что природой дадено, тем и живи. Академики, председатели да артисты из нас не получились и не получатся. Собственно, мы и не в обиде. А если вы намекаете насчет того, что мы пьем за счет Демьяна Касьяновича, так это зря. Заработаем — мы его будем поить.

— Об чем ты, мамочка! — Широкин развел руками. — Люди мы теперь свои.

— При желании человек все может, может подняться высоко, может и упасть низко. Человек сам себе философию находит, — пробубнил Половников.

— Это мы давно слышали, этим по горло сыты и это нам давно-предавно надоело, — сказала Елизавета Мартыновна и беспокойно забарабанила тонкими пальцами по столу.

— Человек-то для того и живет, чтобы через надоедливость к высокой ответственности в своей жизни прийти, к ответственности за труд и за все содеянное для людей, — гнул свою линию председатель.

— Вам прямо только по радио и выступать, — неожиданно встряла в разговор Маша. — Как это скучно! — сюсюкнула она.

— Машута права. Человек должен без всяких огорчений жить, вольно, без хомута, — изрекла Елизавета Мартыновна. — Еще в древней Греции ради наслаждения жили.

— Вы что не советскую школу, что ли, кончали? Другие-то в работе радость видят, а вы? — Иван Карпович попытался разубедить всех.