Венедикт Ерофеев - Москва – Петушки. С комментариями Эдуарда Власова

Позже базаровский камердинер Петр оказывается в тех же ситуациях, что и камердинер Венички: «Он [Базаров] велел Петру прийти к нему на следующий день чуть свет для важного дела <���…> Петр разбудил его в четыре часа <���…> Петр развел руками, потупился и, весь зеленый, прислонился к березе. <���…> [Базаров: ] – Петр! поди сюда, Петр! куда ты спрятался? <���…> Базаров встряхнул Петра за ворот и послал его за дрожками. <���…> – Кто ж его знает! – ответил Базаров, – всего вероятнее, что [Петр] ничего не думает. Русский мужик – это тот самый таинственный незнакомец, о котором некогда так много толковала госпожа Ратклифф. Кто его поймет? Он сам себя не понимает» («Отцы и дети», гл. 24).

Петром зовут камердинера и у Льва Толстого – в доме старого князя Болконского в Лысых Горах: «Камердинер с письмами, не застав молодого князя в его кабинете, прошел на половину княжны <���…> – Пожалуйте, ваше сиятельство, Петруша с бумагами пришел, – сказала одна из девушек <���…> обращаясь к князю Андрею» («Война и мир», т. 2, ч. 2, гл. 8); и у Чехова «Он не дядя, а только дядин камердинер Петр» («Тайный советник», 1886).

40.15 …княгиня. <���…> У самых дверей – остановилась, повернула ко мне сиплое, надтреснутое лицо, все в слезах, и крикнула:

– Ненавижу я тебя, Андрей Михайлович! Не-на-ви-жу!! —

Эпитеты «сиплый» и «надтреснутый» могут относиться исключительно к характеристике голоса, а самым известным из русских князей Андреем Михайловичем был Курбский – сначала ближайший друг, а затем политический оппонент Ивана Грозного, один из первых русских диссидентов. Кстати, его жене было за что его ненавидеть: в Литву Курбский убежал, оставив на родине не только прекрасную библиотеку, но и жену-княгиню.

На ассоциативном уровне эта сцена сходна со сценой в госпитале из «Войны и мира», где Наташа Ростова находится у постели умирающего князя Андрея Болконского. В этой сцене сконцентрирован и мотив любви – ненависти к близкому человеку: «А сколь многих людей я [Андрей] ненавидел в своей жизни. И из всех людей никого больше не любил я и не ненавидел, как ее [Наташу]» (т. 3, ч. 3, гл. 32); и ситуация «рыдающая княгиня с подурневшим от слез лицом»: «Худое и бледное лицо Наташи с распухшими губами было более чем некрасиво, оно было страшно» (т. 3, ч. 3, гл. 32); и детали – «видение сфинкса незадолго до смерти»: «Было еще одно важное. Это было белое у двери, это была статуя сфинкса, которая тоже давила его [Андрея]. <���…>…Рубашка-сфинкс лежала у двери <���…> новый белый сфинкс, стоячий, явился перед дверью. И в голове этого сфинкса было бледное лицо и блестящие глаза той самой Наташи, о которой он сейчас думал» (т. 3, ч. 3, гл. 32); а также «проснувшийся камердинер Петр»: «Петр-камердинер, теперь совсем очнувшийся от сна, разбудил доктора» (т. 3, ч. 3, гл. 32).

Ситуация «княгиня, ненавидящая князя» и мотив (распознания) самозванства (4.24, 10.24, 15.14) контаминируются у Достоевского в сцене встречи Ставрогина и Лебядкиной:

«– Здравствуй, князь, – прошептала она, как-то странно в него вглядываясь. <���…> – Слушайте, князь <���…> – слушайте, князь… <���…> – Слушайте, князь, – повторила она в третий раз твердым голосом, с неприятною, хлопотливой миной в лице. <���…> Я прошу вас, князь, встаньте и войдите, – произнесла она вдруг твердым и настойчивым голосом.

– Как войдите? Куда я войду? <���…>

Его как будто осенило.

– С чего вы меня князем зовете и… за кого принимаете? – быстро спросил он.

– Как? разве вы не князь?

– Никогда им и не был.

– Так вы сами, сами, так-таки прямо в лицо признаетесь, что вы не князь!

– Говорю, никогда не был.

– Господи! – всплеснула она руками, – всего от врагов его ожидала, но такой дерзости – никогда! Жив ли он? – вскричала она в исступлении, надвигаясь на Николая Всеволодовича. – Убил ты его или нет, признавайся!

– За кого ты меня принимаешь? – вскочил он с места с исказившимся лицом <���…>

– А кто тебя знает, кто ты таков и откуда выскочил! Только сердце мое, сердце чуяло, все пять лет, всю интригу! А я-то сижу и дивлюсь: что за сова слепая подъехала? Нет, голубчик, плохой ты актер, хуже даже Лебядкина. Поклонись от меня графине пониже да скажи, чтобы присылала почище тебя.

<���…>

– Прочь, самозванец! – повелительно вскричала она. – Я моего князя жена, не боюсь твоего ножа!

<���…>

Он бросился бежать; но она тотчас же вскочила за ним, хромая и прискакивая» («Бесы», ч. 2. гл. 2).

40.16C. 99. Именем щедрот твоих – дай припомнить!.. —

Стилизация под Священное Писание: «Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои» (Пс. 50: 3; см также 24: 6, 39: 12, 68: 17, 76: 10, 78: 8, 102: 4, 118: 156, 144: 9).

40.17 Камердинер! Я позвонил в колокольчик… <���…>

– Ка-мер-ди-нер!.. —

Ближайшая аллюзия – взаимоотношения Обломова и его слуги Захара у Гончарова:

«Пробило половина десятого, Илья Ильич встрепенулся. <���…>

– Захар! – закричал он. <���…>

Илья Ильич, погруженный в задумчивость, долго не замечал Захара. Захар стоял перед ним молча. <���…> Захар ушел, а Илья Ильич продолжал лежать и думать <���…> Прошло с четверть часа. <���…>

– Захар! <���…> Захар ушел, а Обломов погрузился в размышления. Через несколько минут пробило еще с полчаса. <���…>

– Захар, Захар!» («Обломов», ч. 1, гл. 1).

Возможны также ассоциации с библейским пророком: «Пришлые в дому моем и служанки мои чужим считают меня; посторонним стал я в глазах их. Зову слугу моего, и он не откликается; устами моими я должен умолять его» (Иов. 19: 15, 16).

40.18C. 99. Вошел слуга, весь в желтом, мой камердинер по имени Петр. Я ему как-то посоветовал, спьяну, ходить во всем желтом, до самой смерти, – так он послушался, дурак, и до сих пор так и ходит. —

В комедии Шекспира «Двенадцатая ночь, или Как пожелаете» по ходу действия камеристка богатой графини Оливии Мария с целью розыгрыша пишет любовное письмо якобы от имени графини управителю Мальволио (акт 1, сц. 3), не отличающемуся особым умом. Мальволио читает это письмо и в числе прочих «комплиментов» в свой адрес отмечает следующий: «Вспомни, кому нравятся твои желтые чулки и кто всегда хотел тебя лицезреть в подвязках накрест» (акт 2, сц. 5); и без труда догадывается, что писала это письмо графиня: «Это она недавно восхищалась моими желтыми чулками и похвалила мою ногу, перевязанную крест-накрест <���…> Я буду выдающийся, смелый, в желтых чулках, в подвязках накрест, их тут же надо надеть» (акт 2, сц. 5). С этих пор он не снимает с себя желтых чулок; в разговоре с недоумевающей по поводу его странного поведения Оливией Мальволио замечает о себе: «Никаких черных мыслей, просто ноги у меня желтые» (акт 3, сц. 4). В финале, при объяснении с Оливией, Мальволио, считающий себя оскорбленным ветреной графиней, цитирует ей якобы написанное ею письмо: «Зачем все эти признаки приязни? / Велели улыбаться и носить / Подвязки накрест с желтыми чулками <���…>» (акт 5, сц. 1).