Юрий Слепухин - У черты заката. Ступи за ограду

…Самому себе Ларральде мог признаться в том, что отношения с доньей Эленой Монтеро занимали его в эту зиму гораздо больше, чем вопросы политики. Начавшись почти три года назад, эти отношения прошли несколько стадий и были теперь менее определенными, чем когда-либо.

Когда он познакомился с Эленой — летом пятьдесят третьего года, во время каких-то беспорядков в университете, — она привлекла его внимание только своими анатомическими данными; верный себе, он прежде всего подумал, что эта девчонка, словно соскочившая с обложки «Темпо», может оказаться идеальным партнером для небольшого развлечения — месяца на два-три.

Потом случилось так, что они не виделись почти полгода, а когда встретились снова, Элена была уже замужем. Хиль сразу понял, что брак у Элены не из счастливых, и подумал, что скорее всего она вышла замуж из-за денег и теперь раскаивается. Можно было бы затеять с незадачливой дамой приятную интрижку, но на этот раз ему и в голову не пришло ничего подобного.

Вспоминая потом ту встречу, Хиль и сам удивлялся, как это у него не возникло тогда поползновений нарушить девятую заповедь и откуда бы вдруг такое неожиданное целомудрие. Дело, по-видимому, было в том, что донья Элена уже тогда начала интересовать его не так, как интересуют женщины, с которыми заводишь интрижки.

Потом он познакомился с ее мужем, художником; а когда тот покончил с собой, Хиль превратился в нечто вроде опекуна молоденькой беременной женщины, которую он не так давно хотел сделать своей любовницей. Ситуация получилась — хуже не придумаешь.

О том, что Элена ждет ребенка, он узнал одновременно с известием о гибели дона Херардо. Опекун, несостоявшийся любовник, Хиль прежде всего был врачом, и перед ним прежде всего встал вопрос — как сохранить здоровье Элены и ее будущего ребенка. Он не знал, как такое сильное потрясение, пережитое на третьем месяце беременности, может отразиться на общем ее ходе; коллеги-гинекологи из Роусона успокаивали его на этот счет, но сам он не находил себе места от беспокойства — можно было подумать, что отцом является он сам, доктор Ларральде.

Многое зависело от самой Элены. Беременность ее была, с одной стороны, фактором усложняющим, но Хиль скоро понял, что она же может стать самым надежным лекарством. Он понял, что для Элены будущий ее ребенок был не просто первенцем, — только что овдовев, она хотела и должна была увидеть в нем повторение отцовских черт, снова найти в жизни часть своего Херардо.

Ему даже не пришлось ничего ей объяснять. Похоже было, что материнский инстинкт сам подсказывал Элене ее поведение; вероятно, она сама понимала, как вредно в ее положении было бы дать полную волю своим чувствам.

Как встретила Элена первое известие о гибели мужа — Хиль не знал. Но четыре дня спустя, когда он приехал на кинту, она уже держала себя в руках. В ней не было ни истерического отчаяния, ни того опасного окаменения, которое иногда овладевает людьми под действием огромного горя. Элена — Хиль сразу это увидел — восприняла свое несчастье с какой-то неожиданной в ней мудростью, что ли, с тем завидным стоицизмом, с каким воспринимают смерть близких люди долгого жизненного опыта…

Она много плакала, но плакала тоже как-то примиренно, без надрыва. Одно время Хиль даже усомнился, любила ли Элена по-настоящему своего мужа; позже он понял, что дело здесь не в силе чувства, а в его своеобразном характере. Элена по-настоящему любила, но любовь эта была какой-то обреченной и — Хиль постепенно догадался об этом — в общем, оставалась безответной. Очевидно, Элена все время чувствовала, что мужа она потеряет так или иначе.

Конечно, огромным утешением была для нее мысль о ребенке. Она всякий раз задавала Хилю тот самый вопрос, что тревожил и его самого, — не может ли отразиться все это на здоровье малыша. Хиль должен был читать ей длинные лекции, узнавать адреса знаменитостей, доказывать, что далеко не всегда самый дорогой врач является самым лучшим, и возить ее в город на консультации.

Потом хлопоты окончились. В конце сентября — как раз год назад — Элена была помещена в небольшую клинику, принадлежащую одному из известных гинекологов, и двадцать девятого благополучно разрешилась от бремени. На пятый день Хилю разрешили свидание. Он поздравил Элену с сыном и, увидев букет роз у ее изголовья (любезность клиники, заранее включенная в стоимость пребывания в этих стенах), выругал себя за недогадливость. Потом его повели по выстеленному белым каучуком коридору; хорошенькая сестра появилась за стеклянной перегородкой и показала ему белоснежный сверток, осторожно отогнув верхний угол пеленки. Младенец не спал, но глазенки его ничего не выражали, личико было спокойно и на редкость некрасиво. Хиль постучал по толстому стеклу и сделал страшное лицо. Сестра не без кокетливости погрозила ему пальцем и исчезла, увозя младенца на никелированном столике. Выйдя на улицу, Хиль сказал себе, что — слава Иисусу-Марии — с этим все устроено и теперь он может спать спокойно.

Но ему было почему-то немного не по себе. Наверное, просто раздражала обстановка клиники, весь этот граничащий с развратом комфорт, отдельная палата Элены, розы у ее постели и телевизор с дистанционным управлением. «Чего я в самом деле связался с этими богатыми бездельниками», — подумал он сердито. Хорошо помогать бедным, а когда человеку некуда девать деньги, так помощники найдутся на каждом шагу, только свистни! Потом Хиль вспомнил сестру за стеклянной стенкой и решил, что непременно разузнает номер ее телефона и в следующую же субботу пригласит куда-нибудь потанцевать. Он попытался утешить себя этим приятным планом, но все же ему было очень не по себе. Если говорить более определенно — ему было почему-то грустно.

Конечно, отойти от Элены и развлечься с сестричкой из клиники «Ла Сигенья» Хилю так и не удалось. Сам не зная зачем, он продолжал ездить на кинту гораздо чаще, чем нужно было для наблюдения за здоровьем маленького Херардина.

Хлопот ребенок доставлял не так много, рос и развивался нормально — немного бледненький, не слишком крикливый мальчуган с внимательными серо-голубыми глазами и льняным пушком на головке. Уже через месяц-другой исчезла жалкая некрасивость личика, так удивившая Хиля при первом взгляде, и он начал думать, что со временем Херардин может еще стать настоящим гуапо [63] Guapo — красавец (исп.). . Руки он, во всяком случае, очевидно, унаследовал от отца: несмотря на возраст, пальчики были стройными и крошечные ноготки на них — хорошей удлиненной формы. С каждым визитом Хилю становилось все приятнее и интереснее подолгу просиживать у колыбели. К маленьким детям он относился до сих пор без всякой нежности, видя в них скорее возможный объект практики, нежели повод для умиления; не умилялся он и над Херардином, но белокурый малыш пробуждал в Хиле какие-то особые чувства, отличные от всего, что он испытывал до сих пор. Чаще всего ему становилось немного грустно — это была та самая грусть, которая, казалось бы беспричинно, овладела им тогда в клинике. Может быть, все дело было в том, что Хиль не мог назвать его своим сыном…